Страница 46 из 155
Мрачная туча наползла на чело Окуры. Она помнила, как монахи с горы Хиэй неоднократно спускались в Киото и повергали горожан в ужас угрозами, избиениями, грабежами, поджогами. Они требовали угодных себе политических решений — но чем они были лучше откровенно преступных банд, державших в повиновении всю западную половину столицы?
— Нет, это наши, а не его прежние грехи повинны в том, что мы проиграли, — продолжал Ясухира. — Как низко мы пали в сравнении с золотой эпохой! А могли бы иметь императора, который стал бы подлинным правителем!
— Как тебя понять? — осведомилась Окура, чувствуя, как важно для него выплеснуть накопившуюся в сердце горечь. Что и случилось:
— Кем были императоры на протяжении поколений? Куклами в руках знати. Их возводили на трон детьми, а в зрелые годы вынуждали отойти от дел и жить в праздности. А тем временем кланы поили землю кровью, выясняя в схватках, кому быть шогуном. — Переведя дух, он разразился новым потоком слов: — Шогун — военный вождь, действительный владыка империи. По крайней мере, раньше было так. Сегодня Ходзо выиграли войну между кланами, зато их шогун — сам еще мальчик, тоже кукла, повторяющая то, что ему внушили взрослые. — Он взял себя в руки и извинился: — Прошу прощения у милой Асагао. Ты, должно быть, уязвлена моей резкостью — а в ней не было ни малейшей нужды, ибо женщине не дано разбираться в подобных вопросах…
Для Окуры во всем услышанном не было ничего нового — она давно привыкла держать уши и разум открытыми для новостей, казалось бы, не касающихся ее прямо. Тем не менее она скромно ответила:
— Ты прав, подобные вопросы не для женщины. Я понимаю, однако, что ты печалишься об утраченном. Бедный мой Миюки, что с тобой теперь будет?
Ясухира перешел на гораздо более спокойный тон:
— Я оказался в лучшем положении, чем Масамичи да и многие другие, и могу занимать свой особняк в Киото еще какое-то время. Потом придется уехать в имение, которое мне сохранили, — оно далеко на востоке, за полуостровом Идзу. Те, кто обрабатывает мою землю, поддержат меня и моих домочадцев.
— Но жить в бедности! И притом в таком далеке, среди неотесанных крестьян! Для тебя это будет словно выпрыгнуть за край света…
Он кивнул, соглашаясь:
— Часто-часто не удержу я слез, однако… — Она восприняла цитату не полностью: ей почти не выпадало в последние годы случая пользоваться разговорным китайским, — но, насколько она могла судить, поэт писал о поддержании безмятежности духа в любых превратностях судьбы. — Мне говорили, что оттуда открывается вид на священную гору Фудзи. Кроме того, я возьму с собой хотя бы десяток книг и флейту.
— Значит, для тебя это все-таки не полный крах. Хоть одно светлое пятнышко на фоне мрака.
— А ты как? Какая судьба постигла это владение?
— Вчера явился тот, к кому оно перешло. Деревенщина наихудшего толка — лицо не напудрено, обветрено, как у крестьянина, волосы и борода всклокочены. Неопрятен, словно обезьяна, и к тому же говорит на таком наречии, что едва-едва поймешь, чего он хочет. А уж солдаты под его командой — те и вовсе похожи на дикарей с Хоккайдо. Нетрудно представить себе, что тут будет твориться, и это, быть может, смягчит мою тоску о Киото. Новый владелец дал нам на сборы три-четыре дня.
Ясухира колебался несколько мгновений, прежде чем предложить:
— Конечно, мой будущий образ жизни не вполне подходит для дамы из хорошей семьи. Но если у тебя на примете нет ничего лучшего, можешь присоединиться к моему отряду. По крайней мере, будем утешать друг друга до конца наших дней.
— Спасибо, мой дорогой верный друг, — отозвалась она приглушенно, — но меня ждет ныне иная тропа.
Он осушил чашечку до дна. Окура наполнила ее снова.
— Неужели? Считай, что я не разочарован твоим отказом и рад за тебя. Кто же берет тебя в свою свиту?
— Никто. Обращусь в монастырь Хигашияма — именно туда, поскольку я не раз бывала там с супругой бывшего императора и главный служитель знает меня, — останусь там и приму клятвы.
Она не ожидала, что Ясухира способен выказать столь явное замешательство. Он едва не выронил чашечку, расплескав вино и запятнав одежду.
— Что? Ты примешь клятвы? Со всеми последствиями? Ты станешь монахиней?
— Намерена стать.
— Ты обрежешь волосы, свои прекрасные волосы, напялишь грубое черное облачение и будешь жить, как… Как ты будешь жить?
— Самый свирепый разбойник не смеет тронуть монахиню. В самой бедной хибаре ей не откажут в ночлеге и чашке риса. Я намерена пуститься в непрерывное странствие от храма к храму, чтобы наилучшим образом использовать предстоящие годы, сколько бы их ни даровала мне судьба. В течение этих лет, — Окура одарила своего гостя улыбкой, — кто знает, быть может, время от времени мне удастся навещать и тебя. Тогда уж мы повспоминаем всласть…
Он недоверчиво покачал головой. Как большинство придворных, он никогда не уезжал надолго и, как правило, не дальше одного дня пути от Киото. И во всех случаях в экипаже — ради церемоний, к которым люди его круга относились скорее как светским, нежели религиозным: любоваться цветущими сельскими долинами весной или кленовыми листьями осенью, созерцать, слагая стихи, лунный свет на озере Бива…
— А ты хочешь идти пешком, — бормотал он. — По дорогам, которые любой ливень обращает в трясину. Горы, пропасти, бурные реки. Голод, дождь, снег, ветер, палящее солнце. Невежественные жители. Дикие звери. Демоны, призраки. Нет, нет! — Он опустил чашечку, выпрямился, и голос его окреп. — Это не для тебя. Странствовать тяжко даже в юные годы, даже мужчине. А ты женщина, ты постареешь и погибнешь ужасной смертью. Я не допущу этого!
Его озабоченность была искренней и даже трогательной. И чем напоминать ему, что он не имеет над ней, собственно, никакой власти, она предпочла мягко спросить:
— Разве я кажусь тебе слабой?
Он замолк. Только глаза беспокойно бегали, словно сверля платье и разглядывав тело под ним — тело, которое некогда принадлежало ему. Но нет, обрезала она себя, такое ему сейчас и на ум не приходит. Воспитанный человек, он считал наготу отталкивающей, и в самые пылкие часы они не расставались с одеждой, хотя бы условной. В конце концов он прошептал:
— Не спорю, как ни странно, годы почти не коснулись тебя, если коснулись вообще. Ты свободно войдешь за двадцатилетнюю. А на деле — сколько тебе? Мы знакомы без малого тридцать лет, и тебе было не меньше двадцати, когда тебя представили ко двору, так что ты не намного моложе меня. А мои силы, увы, уже на исходе.
Молодец, что говоришь честно, подумала Окура. Я не могла не видеть, что ты потихоньку стареешь, держишь книгу все дальше от глаз, все чаще морщишься, не вполне расслышав слова собеседника; половина зубов у тебя уже выпала, тебя трясет озноб, тебя донимает то кашель, то простуда; а кости по утрам, когда надо вставать, не ломит? Уж мне ли не знать эти приметы, я ли не наблюдала их всякий раз, когда немощь уводила у меня тех, кого я любила?
Искушение сказать Ясухире правду возникло сразу, как только до нее долетели дурные вести, и она принялась соображать, чем они могут обернуться для нее лично и как ей поступить. Она сдержала себя, но назойливое искушение не угасло. Ну а если поддаться соблазну — разве это повредит ей? Этот человек достоин доверия. Хотя неясно, поддержит его ее откровенность или повредит ему. Ладно, решила она, буду с ним честной. По крайней мере, у него появится тема для размышлений, помимо собственных потерь и печалей, которая как-то скрасит его одиночество.
— Я старше, чем ты думаешь, мой дорогой, — тихо произнесла она. — Хочешь знать мой истинный возраст? Только предупреждаю, тебе может показаться, что я помешалась.
Он вновь внимательно посмотрел на нее, прежде чем ответить:
— Не покажется. Ты таишь в себе куда больше, чем выносишь для общего сведения. Думаю, я всегда догадывался об этом, пусть смутно. А может, у меня не хватало духу разобраться в тебе до конца.