Страница 22 из 155
Что до перемены вероисповедания, Алият придавала этому куда меньше значения, чем он думал. Разве помогли ей христианские святые за эти бесконечные годы?
Она просто не предвидела, что означает обращение. Ислам ворвался в Сирию чересчур внезапно. Забдас тщательно изучил его, прежде чем решиться на подобный шаг. Алият узнала о последствиях лишь тогда, когда изменить ничего было нельзя.
Пророк требовал от правоверных женщин исполнения древних арабских обычаев. На людях они должны появляться в чадре, закрывающей все, кроме глаз, — в том числе и дома, если там есть хоть один посторонний мужчина. Открывать лицо можно лишь отцу, брату, мужу или сыну. Безнравственное поведение наказывается смертью. Мужчины и женщины обязаны жить на разных половинах дома, будто разделенных невидимой стеной, а единственный ключ от двери должен находиться у хозяина. Подчинение жены мужу не ограничено законом и обычаями, как у иудеев и христиан; пока брак не расторгнут, оно должно быть абсолютным — за непослушание муж имеет право изувечить или даже убить женщину. Алият оказалась почти отрезана от внешнего мира — не считая посещения базара; ее вселенная — муж, ее дети от него и четыре стены его дома. Путь в храм, как и в рай, для нее заказан — подлинный рай открыт лишь для мужчин.
Так рассказывал Забдас — урывками, когда выпадала возможность. Алият вовсе не была уверена, что закон пророка так узок и однобок. Наверняка в большинстве семей жизнь внесла в него свои поправки, умеряющие избыток строгости. Но Алият теперь стала настоящей узницей.
Тем не менее по прошествии нескольких месяцев она, как ни странно, обнаружила, что, вопреки заточению, не так одинока, как прежде. Насильно согнанные вместе, женщины дома — не только Алият и рабыни, но также жены и дочери двух сыновей Забдаса, перебравшихся к нему в Тадмор, — поначалу яростно бранились между собой, а потом начали открывать друг другу душу. Раньше положение хозяйки дома и неувядающая молодость ставили Алият особняком. Теперь все женщины оказались в одинаково беспомощном положении, и выяснилось, что на все это можно закрыть глаза; зато каждая, кто поделится с Алият своими горестями, может рассчитывать хоть на малую толику помощи с ее стороны.
И она сама мало-помалу поняла, что вырвалась из тисков крайней обособленности. В каком-то смысле ее связь со всем городом стала теперь более ощутимой, чем когда-либо после смерти Барикая. Пусть ее собственная свобода ограничена, зато женщинам более низкого звания приходится ходить по различным поручениям; у них есть родня, готовая посплетничать при любом удобном случае; к тому же никто не стесняется обсуждать свои дела в присутствии ничтожеств женского пола и не задумывается о том, что они обладают острым слухом, ясным зрением и пытливым умом. Как паутина передает трепет запутавшейся в тенетах мухи сидящему в центре пауку, так и вести о любых происшествиях неизбежно достигали слуха Алият.
Она не присутствовала при разговоре Забдаса с кади вскоре после его обращения в новую веру; но, сопоставляя подслушанное с тем, что случилось впоследствии, могла бы в точности воспроизвести события той встречи, будто сама была там невидимой третьей.
Обычно кади выслушивал прошения принародно. К нему волен был прийти любой и каждый. Алият и сама могла бы явиться к нему, если бы нашелся повод для иска. Охваченная мрачными предчувствиями, она поразмыслила об этом и убедилась, что повода нет. Забдас никогда не бранился, содержал ее в достатке, а если и не брал к себе на ложе, так чего же хотеть женщине, которой того и гляди исполнится девяносто, хоть она и родила ему дитя, оставшееся в живых? Уже самая мысль об этом кажется малопристойной.
Забдас просил о встрече наедине, и кади Митхаль ибн Дирдар согласился. Они вдвоем сидели в доме кади, беседуя и попивая охлажденный гранатовый сок. Ни тот ни другой не обращали внимания на прислуживающего за столом евнуха; но у евнуха были знакомые за стенами дома, а у тех — свои знакомые.
— Да, конечно, ты можешь развестись с женой, — говорил Митхаль. — Сделать это нетрудно. Однако по закону она получит все принадлежавшее ей прежде имущество, а, насколько я понимаю, ее вклад в благосостояние семьи был немалым. И, как бы то ни было, ты должен позаботиться, дабы она не бедствовала, и не лишать ее своего покровительства. — Он сложил пальцы домиком. — А кроме того, разве ты хочешь оскорбить ее родню?
— Доброе отношение Хайрана в наши дни немногого стоит, — отрезал Забдас. — Его дела идут скверно. Остальные дети Алият — от первого замужества — почти не знаются с ней. Но, гм, упомянутые тобой требования… Они действительно могут оказаться затруднительными.
Митхаль пристально вгляделся в лицо собеседника.
— Но почему ты хочешь отвергнуть эту женщину? В чем ее грех перед тобой?
— В гордыне, заносчивости, замкнутости… Нет, — не выдержал Забдас пристального взгляда кади, — я не могу назвать ее непокорной.
— Разве она не принесла тебе дитя?
— Девочку. Два предыдущих ребенка вскоре умерли. Да и девочка щуплая и болезненная.
— Это не повод для нареканий, мой друг. Старое семя приносит скудный плод.
Забдас предпочел истолковать слова кади по-своему.
— Да, вот именно, клянусь именем пророка! Я выяснил. Следовало поступить так с самого начала, но… Поверишь ли, достопочтенный, она близится к столетнему рубежу.
Кади беззвучно присвистнул.
— И все-таки… Ходят слухи… Она все еще красива? А ты говоришь, что она здорова и по-прежнему способна к деторождению.
Забдас подался вперед. Луч солнца, упавший сквозь решетчатый оконный переплет, испещрил его лысеющую голову зайчиками. Жидкая его бороденка затряслась, и он завопил высоким ломким голосом:
— Это противоестественно! Недавно у нее выпала пара зубов; я подумал, что вот наконец-то, наконец-то!.. Но на их месте растут новые, будто она дитя лет шести-семи! Она ведьма, ифрит, демон или… В том и состоит моя жалоба. О том и прошу — о расследовании! Дай мне уверенность, что я могу ее вышвырнуть, не опасаясь ее последующей мести! Помоги мне!
— Спокойнее, спокойнее! — поднял ладонь Митхаль. Негромкие слова потекли плавным потоком: — Успокойся.
Воистину это чудо. И все-таки Аллаху Всемогущему все по силам. Она ни в чем не проявила себя нечестивой или грешной, не правда ли? Быть может, ты поступил правильно, держа ее подальше от глаз, — поскольку даже ты, ее муж, проникся страхом перед нею. Если весть о ней разойдется и посеет панику, на улицах могут воцариться бесчинства. Будь начеку. — И сурово: — Древние патриархи жили на свете по тысяче лет. Если милосердный Аллах считает, что следует дать — как ее имя, Алият? — дать ей дотянуть до ста лет, не старея, — нам ли ставить под сомнение его волю или прозревать его помыслы?
Забдас уставился на собственные колени, скрежеща остатками зубов, и пробормотал:
— Но все-таки…
— Мой тебе совет — держать ее при себе до тех пор, пока она не совершает ничего дурного. В этом проявятся твоя справедливость к ней и благоразумие. Воплощая закон, я постановляю, дабы ты не причинял ей вреда, доколе она не вредит тебе, и не предъявлял беспочвенных обвинений. — Митхаль взял свою чашку, отхлебнул глоток и улыбнулся. — Но, правду сказать, если брак со старой каргой кажется тебе неподобающим, ты волен поступать по своему усмотрению. Ты не думал о том, чтобы взять вторую жену? Знаешь, тебе ведь позволительно взять четырех жен, не считая наложниц.
В последние годы Забдас стал быстро забывать и свой гнев, и свои страхи. Минуту он сидел молча, устремив взгляд в угол, затем его рот скривился в усмешке, и он пробормотал:
— Благодарю, достопочтенный, за мудрый и милостивый суд…
И пришел день, когда Забдас призвал ее в свою контору. Окно этой голой, тесной комнатенки выходило во внутренний дворик, но находилось слишком высоко, чтобы можно было полюбоваться видом пруда или цветов. На том месте, где некогда красовалась статуя святого, зияла белым провалом пустая ниша. У дальней стены на подиуме стоял заваленный письмами и деловыми бумагами стол, а позади него устроился на скамеечке Забдас.