Разными глазами

С ним уютно. Третьего дня вечером читал он свой новый рассказ, все слушали за большим столом на веранде.

Только я не слушала, потому что в это время пришел Тесьминов, музыкант, со своей дамой, Марией Васильевной. Они живут в Ай-Джине вместе, это тоже целая история.

Марья Васильевна — жена какого-то профессора, у нее два сына, одному девять, другому одиннадцать. Приехала она две недели тому назад, заняла в совхозе комнаты, а обедает у Сонечки.

Представь себе женщину лет под сорок, с маленькими черными глазками, вздернутым носом, с поджатыми губами, с нечистым цветом кожи, напудренную, небольшого роста, всегда одетую очень ярко — словом, «молью траченную», по выражению Кирюшки. Говорит очень быстро и всегда, понимаешь, впечатление, точно немного выпивши. Мальчишки у нее настоящие хулиганы, все время ревут и дерутся. Но она за ними не смотрит.

И вот пять дней тому назад является сюда этот Тесьминов, известный музыкант,— ему на вид не больше двадцати восьми лет. Веселый, стройный, бритый, в тюбетейке, курит трубку — похож на итальянца. Ему отвели в «Кириле» комнату, а он на другой день забрал вещи и переселился в совхоз, к этой Марье Васильевне — рядом. Даже есть перестал ходить в «Кириле». И все время с ней вместе. Мальчишки его дядей Колей зовут. Я у них спрашивала, кто он,— они говорят «мамин приятель». Как это тебе нравится?

На людях они на «вы», но я сама слышала, как она его называла «ты» и «Николушка».

А муж ей, что ни день, то письма, то телеграммы шлет. Я только и жду какого-нибудь скандала. Что они любовники — это ясно! Не понимаю одного — где у него глаза. Выбрал тоже! Ни на шаг его от себя не отпускает — прямо досадно, а с ним, должно быть, превесело! Он может! Наша компания решила уже разыграть его — воображаю, эта Марья Васильевна разозлится! И поделом — лучше бы за мальчишками смотрела, чем романы заводить.

Вчера вижу — идут по царской тропе, об руку — она ему все что-то говорит, говорит, а он только головой качает. Дураки эти мужчины, надо отдать справедливость.

Ну, пока! Целую тебя —

Женя

P. S. Придется на это письмо две марки клеить — ты, дура, чувствуй!

Мария Васильевна Угрюмова — Михаилу Андреевичу Угрюмову

ТЕЛЕГРАММА

Москва, Сивцев Вражек, 36

Угрюмову

Взволнована сообщением выезжаю Москву четверг встречай дети здоровы

Надежда Ивановна Ольгина — брату Петру Ивановичу Ольгину в Киев

«Кириле», 20 мая

Петя, Петунька, Петушок — ку-ку-ре-ку! Что же это ты, свинтус такой,— второе письмо тебе пишу, а ты хоть бы хны? А еще любящий брат, друг, товарищ! Или уж так заважничал, обза́вился (новое производное от зава — приоритет за мной)?

Нет, кроме шуток,— неужто за всеми своими делами — я верю, что их у тебя по горло,— ты не найдешь минутки, чтобы уделить мне? А помнишь, уезжая из Москвы, дал слово оставить для меня мой уголок — как в детстве — за комодом. Я так привыкла к тому, что вот у меня есть такой человечек — Петунька — и никто больше, которому в любую минуту можно пожаловаться на самого себя, поругаться от чистого сердца и в свой чердак спрятать твое, никому не известное. Это же как хороший душ.

Мы с тобой оба работяги — одержимые, скрытники, как нас зовет мама, и только друг для друга — неисправимые фантазеры, дуралеи несусветные. Так вот, изволь выкладывать: я же знаю, что у тебя опять неладно,— по глазам видела, когда провожала. Не отнекивайся! Правда, в письмах об этом писать трудно, но что же делать, если наш комод давно продан, а между нами 1000 верст? Сама я сейчас ни о чем не думаю — смеюсь с утра до вечера (а ты знаешь мой идиотский смех, с захлебом) — благо, нашла себе компаньонку, агрономшу одну,— Думко — хохотушку ужаснейшую. Она прелесть, прелесть! Вся такая крепкая, круглолицая, с веселыми карими глазами, румяная, говорит по-хохлацки — на о, плавает как утка, ныряет, по горам лазает, в теннис играет до одури (каюсь, грешная, ракетку-то я все-таки увезла с собой — вас с мамой обдурила — ну, что поделаешь! Ругай не ругай, не могу эти режимы выносить! А все-таки пять фунтов {8} прибавилось — тебе в утешение, с легкими все в порядке — клянусь!).

А недавно еще один к нам присоседился — композитор Тесьминов. Тоже — милый, милый! Ему под сорок, а душа у него настоящего мальчишки. Чего мы только с ним не выделывали. Кто бы сказал, что все ученые уважаемые лица! Думко да я его сразу же решили переманить к себе — видим, человек мается. И чудесно! Представь себе, даже в горелки играем. Он ловкий и хитрый, как муха. У него тут одна знакомая есть — кажется, любовь — да нам какое дело? Она сейчас уехала в Москву к мужу — вот мы его и приспособили. Человек много видел, много знает, интересно рассказывает, увлекающийся, должно быть, но с нами очень прост, а главное, не пытается говорить «об умном». Вот возьму да и влюблюсь, заведу себе крымский роман. Что ты скажешь?

Нет, Петушок, можешь быть спокоен — ты ведь знаешь — в душу мою попасть трудно. Даже Васю туда не пускаю, а ведь, кажется, у нас с ним крепко.

Вот написала это и остановилась. Нет, конечно же крепко, мы с ним одной породы, одних устремлений, одних правил. Только он больше меня, умнее, глубже. И все-таки, несмотря ни на что,— не могу пустить, как тебя. Почему это?

Вчера после ужина, набегавшись, Наташа Думко, Тесьминов и я пошли в кафе к татарам. Пили вино, потом турецкий кофе. Тесьминов по обыкновению рассказывал, мы обе ржали, как лошади, а потом он внезапно замолк, оборвал, лицо стало старым-старым, и говорит, обращаясь ко мне:

— Вот скажите, кичкине (по-татарски значит маленькая), отчего всегда бывает так, что такая, как вы или Наталия Максимовна — по духу мне близкие — никогда меня всерьез не примут. Вам со мной только легко, весело, а серьезное — это вы для другого. Я ничуть не обижен — верьте мне. А вот иной раз думается — неужто, любимый многими, я обречен на одиночество, потому что имеющий ухо не захочет меня слушать, а глухому я сам не откроюсь?

Мы ему ответили шуткой, что, напротив, его все наперебой готовы слушать и он этим широко пользуется, но после, лежа в постели, я подумала: а не испытывает ли каждый из нас то же — и ты, и я, и Вася,— что самый родной, самый нужный нам — всегда вместе с тем и самый далекий. Вот почему я, откинув спесь, пишу тебе это письмо. Большое счастье знать, что оба мы друг для друга не глухи. А Тесьминова мне жаль, если его слова не поза,— нет, он говорил искренно. И жаль, и приятно за человека — значит, не все в нем балованность, легкомыслие, удача — есть и кое-что от страдания, хотя на короткие минуты.

Вот видишь, какая твоя сестра догадчица. Хвали и пиши скорее.

Из записок Антона Герасимовича Печеных

20 мая

Без всяких комментарий: вчера после ужина, часов в 10, явился из Ай-Джина Тесьминов — конечно, девицы наши — ах! ах!

Началось следующее: заиграл профессор Думко (седая борода, 65 лет, отец Наталии) фокстрот, Тесьминов демонстрировал танец, несмотря на просьбы милейшего Павла Ивановича не танцевать, так как танец запрещенный {9}. Ноль внимания! Потом пели хором, кто во что горазд, а после Тесьминов сел за рояль, а ему в аккомпанемент стали бить по чем попадя — по бутылкам, подносам, а докторша с агрономшей Думко в гребешки с бумажкой задудели. Катастрофа! Затыкай уши, беги вон! Над гостиной покоятся старцы — наша гордость, народовольцы {10}, эти же прохвосты без стыда устраивают шабаш. Я только пожал плечами и ушел демонстративно, а наутро заявил заведующему — он обещал принять меры.