Закон тридцатого. Люська

— А покрепче?

— Коньяк, — сказала Люся.

Оленька покачала головой:

— Я только кофе.

— Каждый умирает в одиночку, — засмеялся Костя. — Предлагаю заправиться омлетом и кофе по-турецки с «поленом». Здесь довольно приличное «полено». Раз уж у нас такой вегетарианский день. На зависть Льву Николаевичу Толстому. — Он снова засмеялся.

Подошла официантка.

— Значит, так, — сказал Костя, рассматривая зачем-то меню, хотя все было уже решено. — Бутылочку коньячку, четыре турецких, четыре «полена», четыре омлета. С сыром? — спросил он Оленьку.

Она не ответила.

— С сыром, — сказал Костя.

— И шоколад, — капризно протянула Люся.

— И шоколад, — кивнул Костя. — И минеральной. Пока все.

Официантка ушла. Костя вытянул под столом ноги, откинулся на спинку стула, оглядел всех.

— И как вам картинка?

— Поначалу сильные кадры, — сказал Виктор. — Когда коров подымают. И старик играет на дудке.

— Да-а… Мощь!.. Страшно, что это правда, и мы ее видим впервые. В кино.

— Председатель мне не понравился, — сказала Оленька. — Неврастеник какой-то. Кричит. Дерется.

— Псих, — согласилась Люся.

— Нельзя людей силой гнать в счастливую жизнь, плеткой, — нахмурилась Оленька. — Потому и в новую деревню, что они построили, не веришь.

— Вообще я бы кончил картину на том месте, где солдаты хлеб вывозят, — сказал Виктор. — Уж говорить правду, так до конца. Без розового сиропа. И способ стать счастливым, который в картине предлагают, несимпатичный. Верно, что из-под плетки.

— Да-да, — согласился Костя. — Картинка с одной стороны «ах», а с другой «ох».

— Вообще лучше бы снимали кино про любовь, — сказала Люся.

— Кому о чем, — улыбнулся Костя. — Лично я предпочитаю шпионов и спорт. Ты на городские попал? — обратился он к Виктору.

Виктор понял, что он имеет в виду конькобежные соревнования.

— Попал.

— Значит, мы — соперники. У нас в техникуме сильная команда, — удовлетворенно кивнул Костя.

— Костик вас победит, — уверенно сказала Люся.

Виктор посмотрел на Оленьку, которая водила тупым концом вилки по столу, выписывая какие-то фигуры.

— Поживем — увидим.

— Он здорово бегает, — сказал Костя.

— Все равно ты победишь, — упрямо повторила Люся.

Костя улыбнулся и потрепал ее по щеке.

— И более знаменитые пророки ошибались.

Оленька мельком глянула на них. Ей не понравилось, что Костя при всех потрепал Люсю по щеке. И тут же она подумала, что было бы, если бы Виктор сейчас вот взял и потрепал по щеке ее. Нет, это невозможно! Виктор так не поступит.

Официантка принесла графин с коньяком, шоколад и воду.

Костя стал разливать коньяк в маленькие рюмочки. Оленька закрыла свою ладошкой.

— Каплю, — сказал Костя. — Чисто символически. И потом, коньяк с кофе можно даже младенцам.

— Младенцам нельзя пить кофе, — ответила Оленька, но ладошку от рюмки отвела.

— А откуда ты знаешь? — спросила Люся. — У тебя есть младенец?

Оленька посмотрела на нее широко открытыми глазами и вдруг расхохоталась.

— Ты на нее не обижайся, — сказал Костя. — Она — дитя природы. Она и не такое может выдать. Пригубим под шоколад. — Он разломал плитку прямо с бумажкой, бросил на тарелочку. Поднял рюмку.

Виктор поднял свою небрежно, будто изо дня в день только то и делал, что подымал рюмки.

Оленька поплескала коньяк на донышке. Потом неожиданно поднесла к носу, понюхала.

— А говорили, что пахнет клопами.

Костя засмеялся.

— Все зависит от точки зрения и жизненного опыта. Новые запахи ассоциируются со старыми.

Люся вылила содержимое рюмки в рот и блаженно сморщилась. Костя прополоскал коньяком зубы. Виктор глотнул и поперхнулся, с трудом сдержал кашель. Коньяк ожег гортань. Оленька капнула на язык. Капля была жаркой и не противной. Оленька допила остаток.

Костя подмигнул всем: мол, жизнь!

Официантка принесла омлеты. Их съели молча.

Потом пили кофе, черный, горький, с гущей, словно перетертой в ступе.

От кофе или от коньяка Виктору стало жарко. Хотелось снять свитер. Казалось, будто никого нет в кафе. Только они вчетвером. Он говорил громко какую-то чепуху. Люся громко смеялась. Громко звякнула ложечка о стакан.

Виктор смотрел на Оленьку; она была такой красивой, что хотелось плакать. Положить голову на стол — и плакать. Но он не положил голову на стол и не заплакал. Только вдруг глубоко вздохнул.

Потом снова шли через длинный зал. В зале стоял гул. И такой же гул был в крохотном вестибюле, где они одевались.

А когда вышли на улицу, Виктору казалось, что весь город наполнен этим неумолимым гулом, будто высоко в небе идут самолеты.

Прохожие на улице были безликие, возникали ниоткуда и исчезали в никуда. И надо было все время следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не наткнулся на Оленьку, потому что все они вели себя странно и ни за что не уступали дороги.

Костя с Люсей куда-то потерялись.

Виктор прощался с Оленькой возле ее дома.

— Витя, — сказала Оленька тихо. — И ничего интересного в этом кафе. А ты пьян. У тебя, наверно, в голове все крутится.

— Ничего у меня не крутится. Но чертовски забавное ощущение. Будто ты очень легкий, но неуправляемый. Хорошо, что нет ветра. Могло бы унести. — Он засмеялся тихонько.

— До свидания, Витя, — Оленька протянула руку.

Виктор взял ее руку и не отпускал, и она не отбирала. Он подумал, что сейчас, раз он пьяный, он может поцеловать ее. Обнять за плечи и поцеловать. Если она обидится, он скажет, что был пьян. А может быть, она не обидится? Может быть, она ждет, чтобы он поцеловал ее?

Виктор облизнул вдруг пересохшие губы. Сказал хрипло:

— До свидания, Оленька.

И отпустил ее руку.

Елена Владимировна ждала Оленьку, сидела в старом плюшевом кресле, поджав ноги, и глядела в одну точку, будто пыталась увидеть дочь сквозь стену.

Маленькая Оленька не доставляла больших забот: накормить, постирать, побегать с ней вокруг стола, радостно прислушиваясь к звонкому смеху… А теперь Оленька выросла, и Елена Владимировна растерялась. Как опекать ее, чем удержать возле себя, от чего оберегать?

Уже одиннадцатый час, а ее все нет. И Елена Владимировна замирает в кресле, буравит взглядом стену, и мерещатся ей всякие ужасы… Кто-то рассказывал: в саду какой-то хулиган пырнул девочку ножом. В карты ее проиграл… Мальчик ушел из дому и не вернулся. Так и не нашли… Шоферы гоняют как угорелые… Сколько опасностей подстерегает человека!.. А Оленька такая беспомощная!..

Елена Владимировна ежится в кресле, вздрагивает от каждого звука, от каждого шороха… Кажется, шаги на лестнице? Нет. Это стучит встревоженное сердце. Двери закрыты, шагов на лестнице не услышишь.

Только задребезжал звонок, Елена Владимировна вскочила с кресла и, забыв надеть туфли, в шерстяных носках побежала к двери.

— Оленька!.. Ну как тебе не стыдно. Ушла, называется, погулять на часок.

— Прости, ма, пожалуйста… И надень туфли.

— Туфли? Конечно, я надену туфли. Где ты была?

— В кино, ма.

— Одна?

— Нет, меня пригласил мальчик.

— Какой?

— Из нашего класса.

— Можно было позвонить по телефону.

— Мы опаздывали.

— Я волновалась.

— Понимаю.

— Если бы ты понимала, приходила бы домой вовремя. Вот я скажу па.

Оленька пожала плечами.

— Пожалуйста. В конце концов я не ребенок! И если ты хочешь знать, мы после кино целой компанией ходили в кафе.

— В кафе? — Елена Владимировна в ужасе схватилась за голову. — В какое кафе?

— В «Север». Пили кофе. С коньяком, — добавила Оленька, чтобы поддразнить мать.

— Боже мой. У папы будет инфаркт.