Страница 78 из 84
— Эх, сюда бы к нам енерала Долгова!
— Да на что он тебе, Василий?
— Свой мужик, из простых, он бы пособил…
Оговоренному в убийстве поселенцу сказочный солдат-генерал представлялся единственным, быть может, от кривосуда заступником, но, однако, надеяться на чудо не приходилось… И Василий Непомнящий сокрушался от несбыточности своего желания.
Тем менее, разумеется, привык полагаться на чудеса Михаил Васильевич Петрашевский. Небывальщину выслушал, а сокрушаться не стал. Предпочел, по своему обыкновению, действовать — не как сказочный енерал, а как практический адвокат. Немедля написал господину начальнику губернии в Красноярск — против самоволия следователя протестуя.
Откуриваться от местного «гнуса» надлежало на гербовой бумаге; да чтобы отправить ее законным порядком, как положено, по начальству, минусинский исправник потребовал пошлину: шестьдесят копеек серебром.
— К сожалению, не располагаю такой суммой в настоящее время, — учтиво сказал ему Михаил Васильевич, — вследствие претерпеваемых мною стеснений. Соблаговолите записать в долг.
— Никогда! — отрубил исправник.
— Посудите, милостивый государь, сами, где же взять их?
— Это ваша забота, хоть продайте с себя сюртук!
Петрашевский воспользовался советом тут же, из присутствия не выходя. Сняв сюртук свой, увы, не новый, он критически его осмотрел и, очистив карманы, положил перед господином исправником.
— Рубля три он, думаю, стоит?
— Никогда! — отрубил исправник.
— А какая же ваша цена?
Теперь уже господин минусинский исправник принялся рассматривать видавший виды сюртук.
— За полтинник зачту, так и быть, из уважения к вам. А гривенник уж изволите доплатить.
— Рубль, — сказал Петрашевский.
— Полтинник.
— Рубль.
— Полтинник.
— Рубль.
— Экой упрямый вы человек, не желаете, ваша воля, — с этими словами исправник подвинул к Михаилу Васильевичу сюртук вместе с подаваемыми им бумагами.
— У меня ведь и гривенника не наберется, — сказал Михаил Васильевич.
— Бог с вами! — смилостивился исправник, придвигая и сюртук и бумаги обратно к себе. — Шестьдесят копеек, и будем квиты!
Из окружного присутствия Михаил Васильевич вышел даже с облегчением. Если вдуматься, к чему был в Шуше сюртук?!
Местный гнус, однако, продолжал ему досаждать. Следователь требовал от начальства высылки Петрашевского — дабы «пресечь влияние на умы лиц, подвергшихся допросам, и не дать ему возможности настроить их к несознанию»… Весь август месяц и весь сентябрь Михаил Васильевич отражал неприятельские атаки, пока наконец полицейский заседатель не поклялся отправить его из Шуши силой.
— Последний срок вам даден — три дня, — сообщил ему волостной голова.
И потребовал от него подписку.
«Сего 1864 года 11 октября я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что указ Минусинского земского суда о выдворении меня из Шуши на основании распоряжения господ следователей Вавилова и Апосова мне объявлен и что он учинен в противность законам, почему ни с моей стороны, ни со стороны волостного правления исполнению не подлежит, но так как, несмотря на сие, требуется его исполнение и таковой мой отзыв в уважение не принимается, и даю сию подписку в том, что готов к отбытию в течение трех суток…»
Дороги отсюда
Новый путь лежал через село Ермаковское по Усинскому тракту. Верхний Кебеж — деревня, назначенная ему, была от тракта несколько в стороне, у самой Саянской тайги. Уже близились холода. Наслышанный о прелестях этого места, он, впрочем, не потерял надежды не доехать туда. В Ермаковском, селе, лишь немногим уступающем Шушенскому, у него был хороший знакомый, поселенец из поляков Ян-столяр, сосланный под полицейский надзор без срока. У Яна-то и рассчитывал Михаил Васильевич по пути задержаться — в надежде, что от него все-таки отстанут.
Он встречал немало поляков в своих одиссеях сибирских. На Нерчинской каторге встречал, и в Иркутске, и в Красноярске; наконец здесь, в минусинской ссылке. В рудниках это было фанатичное воинство польской справы, повстанцы тридцатого года. Безбожники и социалисты нашли мало общего с ними, холодно терпели друг друга и так же холодно расстались, когда Александр Второй отпустил поляков до дому. Но недолго скучала по ним Сибирь. Повстанцев шестьдесят третьего года гнали сотнями и тысячами, как никогда, — шляхтичей и ксендзов, мещан, крестьян и солдат. Минусинские знакомцы Михаила Васильевича принадлежали, впрочем, к промежуточному «набору» сорок восьмого — сорок девятого года, когда Польша попыталась было подняться на гребне европейской волны.
Мазурейтис Шлимон, шушенский бессрочный ссыльный, показывал Михаилу Васильевичу спину в рубцах. Пятнадцать лет назад человека этого прогнали сквозь строй за попытку отбить новобранцев, чтобы с ними бежать за границу для участия в Венгерском восстании. На поселение Мазурейтиса сослали по царской милости после арестантских рот. Он любил поговорить о своей жизни и вообще о польской справе, о России и Польше.
В противоположность Мазурейтису, прославившийся ремеслом на всю округу Ян-столяр словоохотливостью не отличался. О себе же вовсе не любил говорить, ни о себе, ни о своей дороге сюда. Предпочитал разговор о дороге отсюда, хотя ссылка была ему определена без срока.
— Ты послушай, Михал, — говорил своему гостю с характерным для поляка выговором, — от Сибири на Польшу идут пьять дрог. На всход к Охотску, там море и корабли, Калифорния, Америка… и Европа!
— Знаю, Ян, знаю, этим кругосветным путем Бакунин бежал из Иркутска…
— Ни, Михал, не только Бакунин. До Бакунина за сто лет так бежал Август Беневский… Друга дрога — через степь киргизскую в Бухару, а оттуда в Персию, в Турцию и в Европу… Третья — к Уральским горам, там налево плыть до Каспия по реке Урал… через Персию, Турцию — и в Европу! А четвертая — за Уральскими горами не брать влево, а дойти до губернского города Уфы, дальше плыть по реке до впадения в Волгу и по Волге, там по суше до Дона… до Таганрога…
— У тебя получается, Ян, как у сказочного богатыря: прямо ехать — головы не снесть, направо ехать — коня сгубить…
— Отчего, Михал? Ведь бегали люди… Я еще не сказал пьятой дроги — за Уральские горы на норд, на полноц, по Печоре, Вычегде до Двины, до Архангельска. Там — корабль!.. Всякой дрогой бегали люди, а как бегали, хочешь, Михал, я тебе историю расскажу…
«Один молодой человек, Мигурский, был сослан в линейные баталионы солдатом. Дома у него осталась невеста, панна Альбина, из видной семьи. Только панна Альбина узнала, что жених ее прибыл на место ссылки, начала собираться к нему в Уральск. Никакие уговоры, ни слезы, ни стенания, ни угрозы родителей не могли ее удержать от дальней дороги. Она поступила по-своему и, приехав в Уральск, обвенчалась со своим Мигурским, и родила ему двух малюток, и сделалась для него единственною отрадою и звездою в горьком мраке неволи. Но там, где взрослые надеялись и терпели, малютки не выжили и скоро умерли оба, оставив отцу и матери новую тоску на сердце. И этой тоски они уже перенести не могли и задумали план побега.
Однажды вечером Альбина тайком отнесла на берег Урала платье мужа с его письмом, где он молил о прощении за горе, на которое обрек ее, покончив с собой и оставив одну на чужбине. Когда наутро казаки принесли найденное на берегу платье Мигурского вместе с письмом, она разрыдалась, лишилась чувств… и трудно найти слова, чтобы передать безутешную ее печаль и неподдельные слезы.
Тело, как ни искали, понятно, отыскать не могли; этому объяснение было: быстрая река унесла. Тронутые несчастьем пани Альбины, все спешили выразить ей сочувствие, и во время этих визитов она буквально изнемогала от страха, как бы мнимый покойник не кашлянул, не чихнул или еще каким-то неловким движением не выдал бы своего присутствия за стенкой. Адские муки вытерпела Мигурская, пока ходила просьба о дозволении ей вернуться на родину. Но все обошлось благополучно, тайна не открылась.