Страница 25 из 30
— Меня это мало занимает, — отвечает фон Борринг, — но ты вроде как сама обратилась ко мне за помощью?
— Получается так, — отвечает Май Бритт.
— И это не уловка, чтобы проникнуть в дом? Не военная хитрость?
— Ни в коем разе.
— И ты не положишь мне на подушку дохлого птенчика или еще чего-нибудь непотребного?
— Сегодня никаких дохлых птиц.
— Просто поешь и уйдешь?
— Да.
— В таком случае прошу в дом, — говорит фон Борринг, придерживая перед ней дверь и указывая дорогу.
Допплер сидит в своей комнате, вяжет узлы и мучается угрызениями совести. Все четырнадцать он знает уже наизусть. Он готов к зачету и предвкушает свой триумф, после которого все снова станет хорошо. Одна закавыка — фон Борринг не идет. Уже и поздно. И темно. А снизу, из гостиной, время от времени доносятся смех и гомон. Приближается и минует полночь, но фон Борринга с вожделенным зачетом все нет как нет. В конце концов Допплер, в старой пижаме фон наставника, крадучись выходит из комнаты, добирается до лестницы и принимается осторожно спускаться вниз, ступенька за ступенькой, в любую секунду готовый, если вдруг появится фон Борринг, рвануть обратно и притвориться, будто никуда не отлучался. Спустившись на первый этаж, Допплер преодолевает холл и библиотеку и останавливается под дверью столовой. В широкую замочную скважину ему видно фон Борринга и Май Бритт — они сидят за большим столом, уставленным тарелками от парадного сервиза с недоеденной едой, пустыми бутылками из-под вина и разными баночками из-под пива. Май Бритт даже выдана пепельница, и гостья, по своему обыкновению, курит толстую папироску и отчаянно размахивает ею, непрерывно что-то тараторя. Время от времени она предлагает «хоть затяжечку» фон Боррингу, но тот вежливо отказывается, загораживаясь поднятой ладонью и скромно мотая головой.
Постепенно Допплер понимает, что они играют в какую-то игру. Один говорит слово, а второй отвечает словом, как-то с названным связанным. Что-то вроде игры в ассоциации.
— Конь, — говорит Май Бритт.
— Rittersport, — отвечает фон Борринг.
— Конь, — снова говорит Май Бритт.
— Я сказал: шоколад «Rittersport», а не rytter-sport в смысле «верховая езда», — уточняет фон Борринг.
— Все равно конь, — упорствует Май Бритт.
— Ты не можешь повторять одно слово два раза, — напоминает фон Борринг.
— Могу еще как, — отвечает Май Бритт.
— Тогда я тоже говорю: конь, — заявляет фон Борринг.
— Скучная ты душонка, — отвечает Май Бритт. — Но если конь вызывает у тебя ассоциации только с конем, то все гораздо хуже, чем я думала.
— Конь, — язвительно продолжает фон Борринг.
— Карп, — говорит Май Бритт.
Фон Борринг поднимает на нее глаза.
— Ты саботируешь, — говорит он.
— Вовсе нет, — отвечает Май Бритт. — Ты сказал: конь. Я ответила: карп. В игре все дозволено.
— Но игра была бы интереснее, если бы мы проявляли немного выдумки. Разве нет?
— Ассоциация — это непроизвольное сравнение, ее не надо подчинять разуму.
— Это уж каждый сам решает, включать ему голову или нет, — отвечает фон Борринг. — К тому же конь так далек от карпа, что я отказываюсь видеть тут сходство.
— И напрасно, — говорит Май Бритт. — Оба начинаются на «к», за которым идет гласная, потом соответственно «р» или «н», то есть две согласные, и еще по одной букве на конце, всего по четыре и там, и там.
— Витамин D, — предлагает фон Борринг.
— Рыбий жир, — отвечает Май Бритт.
— Прямая кишка, — продолжает фон Борринг.
— Пидор, — отзывается Май Бритт.
Фон Борринг снова укоризненно смотрит на нее.
— Мы же договорились — никаких выпадов в адрес друг друга, — говорит он.
— Ты прав, — говорит Май Бритт. — Я и забыла, но теперь вспомнила. Прости, — кается Май Бритт, но посреди извинений начинает давиться от хохота. — Я видела, что тут что-то не то, — выдавливает она сквозь смех, — но что ты педик, до меня не дошло. А это многое объясняет.
— К счастью, это больно ранящее слово вышло из обихода, — говорит фон Борринг, — и мне кажется, ты употребила его не со зла, а желая выяснить границы дозволенного, поскольку тоже, наверно, чувствуешь некоторую неловкость: вот мы сидим тут, едим, пьем и разговариваем после стольких лет вражды.
— За это надо выпить, — тут же предлагает Май Бритт.
Они отпивают по глотку красного вина.
— Знаешь, на самом деле для меня много значит, что ты рассказал мне про это, — продолжает Май Бритт. — Честность, достойная уважения. Я никому не проболтаюсь.
— Можешь говорить кому хочешь, — отвечает фон Борринг.
— Ты разрешаешь мне рассказать об этом Юлле Бритт из магазина?
— Да хоть кому угодно, — соглашается он, доливая в бокалы вина.
— Наверно, здесь, в Вермланде, тебе жилось несладко? — спрашивает Май Бритт. — А чего ты не уехал в какой-нибудь большой город?
— Я думал об этом, но решил остаться здесь, — объясняет фон Борринг. — Я не привык к большим городам. И птиц там нет.
— Ну не скажи, — отвечает Май Бритт. — Я смотрела как-то передачу об орнитологе из Нью-Йорка. Он говорил, у них там сотни птиц. И что жутко интересно изучать, как они приспосабливаются к жизни в городе.
— Так и сказал? — удивляется фон Борринг.
— Там у них каких только птиц нет! По-моему, есть даже хищные, — говорит Май Бритт. — Они гнездятся на крышах небоскребов.
— Понятно, — отвечает фон Борринг.
— Хотя… я могла и напутать, — говорит Май Бритт. — Я ведь всегда траву курю, когда телек смотрю, так что у меня все новости в голове перепутываются. Кстати, ты бы тоже курнул. Поможет.
— Скауты не курят, — отвечает фон Борринг. — К тому же я никогда не делаю того, что запрещено законом.
— Noblesse oblige[19], — кивает Май Бритт.
— Именно.
— А то поехал бы в Берлин, — продолжает Май Бритт. — Там бы и я прижилась, наверно. У меня такое чувство, что там центр всей контркультуры. Возьми любое развлечение, которое народу нравится, так в Берлине непременно найдется особая группа людей, выступающих против него. Кстати, для таких, как ты, они устраивают огромный парад.
— Фу, — говорит фон Борринг. — Немецкие птицы. Не знаю, не знаю…
— А как насчет немецкой нарезки? — спрашивает Май Бритт.
— Немецкой нарезки? — мечтательно тянет фон Борринг. — Давненько я ее ел в последний раз.
— А хочешь? — спрашивает Май Бритт.
— Рождество еще не скоро, — отвечает фон Борринг.
— Ты не мямли, — говорит Май Бритт, — а отвечай ясно. Немецкую нарезку* хочешь?
— Да, — отвечает фон Борринг.
— Веди меня на кухню, — велит Май Бритт.
<b>* насчет немецкой нарезки.</b>
Во-первых, Май Бритт упомянула немецкую нарезку вовсе не случайно. Немецкая нарезка — это своего рода кодовое слово, намек на общую их с фон Боррингом тайну. Дело в том, что в первый день Рождества 1919 года маленький фон Борринг сбежал в разгар празднеств из отчей усадьбы и на своих маленьких ножках добрался по сугробам до дома Май Бритт, чтобы вручить ей жестянку с немецкой нарезкой. Май Бритт ужасно обрадовалась и печенью, и коробке, в которой фон Борринг его притащил. Но у фон Борринга начались серьезные неприятности, когда его мама (не безразличная, как мы помним, к морфию) пару недель спустя обнаружила пропажу. Фон Борринг отказался признаваться, куда делась банка печенья. Ни взбучка, ни домашний арест не сломили его.
Во-вторых, вот вам рецепт. Для примерно 125 ломтиков немецкой нарезки вам потребуется: 250 г масла, 30 г сахара, 1 яйцо, 60 г муки.
Готовится печенье так:
Растереть масло с сахаром добела. Добавить яйцо и снова хорошо перемешать! В самом конце добавить муку. Немного остудите тесто и раскатайте его в колбаски диаметром три сантиметра. Оставьте колбаски теста на холоде надолго — желательно на ночь. Нарежьте колбаски на кружки толщиной примерно полсантиметра и выложите их на противень, смазанный жиром или покрытый вощеной бумагой. Выпекайте на средней решетке при ста восьмидесяти градусах примерно восемь минут. Дайте печенью остыть на противне, затем выложите его. Хранится лучше всего в коробке с плотной крышкой.
19
Положение обязывает (фр.).