Македонский Лев

Парменион обмяк — выражение его лица стало подавленным, голова поникла… хватка на его руках ослабла… внезапно он вырвался и кулаком ударил Гриллуса в лицо. Затем они обступили его снова, избивая, пиная, поваливая на колени. Гриллус схватил его за волосы, а остальные вновь вывернули ему руки.

— Ты сам напросился, — бросил Гриллус, занося кулак. Боль вспыхнула в челюсти Пармениона, и он повис на своих пленителях.

Вспышки боли продолжались: резкие боковые удары в живот и лицо.

Парменион не плакал. Боли нет, сказал он себе. Боли… нет.

— Что там происходит?

— Это ночная стража! — прошептал один из схвативших его. Потеряв интерес к Пармениону, юнцы убежали в аллею. Парменион упал на мостовую и перевернулся. Над ним вырисовывалась молчаливая статуя Афины Дорог. Когда он застонал и, шатаясь, встал на ноги, двое солдат подбежали к нему.

— Что с тобой стряслось? — спросил первый, схватив Пармениона за плечо.

— Я упал, — Парменион отбросил руку помощи и сплюнул кровь.

— И твои друзья помогали тебе встать, я полагаю? — проворчал мужчина. — Почему бы тебе не пройтись с нами немного?

— Мне не нужен эскорт, — ответил им Парменион.

Солдат глянул в холодные синие глаза юнца.

— Они все еще в аллее, — сказал он, намеренно повысив голос.

— Я не сомневался в этом, — ответил Парменион. — Но они больше не застигнут меня врасплох.

Когда солдаты ушли, Парменион сделал глубокий вдох и побежал, нырнув в аллею, срезая влево и потом направо — к торговой площади. Какое-то время он слышал своих преследователей, но вскоре осталась только тишь городской ночи.

Они могли поджидать его либо у бараков, либо по дороге к дому матери. Он не собирался ни туда, ни туда. Вместо этого он побежал через опустевшую торговую площадь на священный холм, что возвышался над городом.

Позади, из-за статуи Афины в неверный свет луны выступила старая женщина, опиравшаяся на длинный посох. Она присела на мраморное сидение — тело было слабым, глаза тронуты печалью.

— Прости меня, Парменион, — сказала она. — С твоей силой, я должна была сделать тебя железным. Ты был отмечен судьбой.

Потом она задумалась о других мальчишках из бараков. Так просто было заставить их ненавидеть полукровок, такое легкое заклятие. Лечение гнойного нарыва отнимало больше магических сил, чем разжигание ненависти. От этой мысли Тамис вздрогнула.

Посмотрев вверх, на статую, она увидела слепые мраморные глаза, устремленные на нее.

— Не будь столь высокомерна, — прошептала она изваянию. — Я знаю твое истинное имя, женщина из камня. Знаю твои слабости и пороки. И у меня больше силы, чем есть в тебе.

Тамис поднялась, встала на ноги.

Ей вспомнилось еще одно лицо, и она улыбнулась. Несмотря на заклятие, у Пармениона все же был один друг, парень, невосприимчивый к поветрию ненависти. И хотя это не входило в планы жрицы, ей была приятна эта мысль.

— Милый Гермий, — проговорила она. — Если б все люди были такими, как ты, мои труды оказались бы не нужны.

Парменион сел на скалу в ожидании рассвета. Его желудок был пуст, но челюсть была слишком ушиблена, чтобы разжевать черствый хлеб, припасенный им с прошлого завтрака. Солнце медленно поднималось над красными холмами Парнонской долины и водами реки Эврот, просыпающейся к жизни. Солнечное тепло тронуло худощавое тело Пармениона и заставило его непроизвольно задрожать. Спартанские тренировки учили мужчину игнорировать боль, не думать ни о холоде, ни о зное. В высшей степени он развил это умение, но это новое тепло послужило напоминанием о том, как холодно было ему всю долгую ночь, проведенную в укрытии на священном холме над городом.

Статуя Зевса, Небесного Отца, — двенадцати футов ростом, величественного и бородатого, — осматривала земли к западу от города и, казалось, изучала высокую гору Илиас вдали. Парменион вздрогнул снова и осторожно надкусил ржаной хлеб, издав протяжный стон, когда боль вновь вспыхнула в челюсти. Нанесенный Гриллусом удар был силен, и, несмотря на всю свою стойкость, Парменион не мог толком двигать челюстями. Он погрузил палец в рот. Одного зуба не хватало. Разломив хлеб, он сунул маленький кусочек в правую сторону рта, осторожно пережевывая. Закончив свой скудный завтрак, он встал. Левая щека его отекла. Подхватив хитон, он изучил местность; все вокруг было зловеще-пурпурным, и кроваво-красным над горизонтом.

Он потянулся — и застыл, как только услышал движение на Подъемном Пути. Быстро и ловко он пробежал за Святилище Муз, с замиранием сердца затаившись в ожидании незваных гостей. Он поднял внушительный осколок битого мрамора, один край которого был подобен лезвию секиры. Если они пришли за ним снова, кто-то на сей раз умрет!

Худощавый парень в синей тунике показался в поле зрения. У него были темные вьющиеся волосы и тонкие брови. Парменион узнал своего друга, Гермия, и облегченно вздохнул. Отбросив камень, он утомленно поднялся на ноги. Гермий увидел его и подбежал, обняв за плечи.

— О, Савра, друг мой, сколько же еще ты должен страдать?

Парменион заставил себя улыбнуться:

— Сегодня увидим конец всему этому. Быть может.

— Только если проиграешь, Савра. Ты должен проиграть. Они могут тебя убить. Я боюсь, что они так и сделают, — Гермий посмотрел в холодные синие глаза друга и не увидел в них смирения.

— Но ты не собираешься проигрывать, так? — грустно произнес он.

Парменион пожал плечами.

— Возможно — если Леонид лучше подготовлен, если судьи благоволят ему.

— Конечно, они будут ему благоволить! Гриллус сказал, что сам Агесилай придет смотреть — не думаешь же ты, что судьи допустят унижение царского племянника?

Парменион положил руку на плечо Гермия.

— Так вот почему ты обеспокоен? Я проиграю. Пусть так. Но я не стану поддаваться.

Гермий сел у подножия статуи Зевса и достал два яблока из своего заплечного мешка. Он протянул одно Пармениону, который осторожно вгрызся в мякоть.

— Почему ты так упрям? — спросил Гермий. — Это всё твоя македонская кровь?

— Почему бы и не спартанская, Гермий? Всем известно, что ни один из этих народов никогда не сдавался.

— Это было сказано не в обиду, Савра. Ты же знаешь.

— Конечно нет, только не от тебя, — сказал высокий юноша, пожав другу руку. — Но посуди сам, вы все зовете меня Савра — «ящерица» — и думаете обо мне как о полуварваре.

Гермий отстранился, его лицо отражало боль.

— Ты мне друг, — запротестовал он.

— Это не считается, Гермий, это не ответ. Ты не можешь исправить то, кем являешься, — ты спартанец, чистокровный, с родословной героев, уходящей корнями в древность далеко за Фермопильское сражение. Твой собственный отец ходил в походы с Лисандром и не знал поражений. Возможно, у тебя есть друзья среди илотов и других низших классов. Но ты все равно видишь в них только рабов.

— Твой отец — такой же спартанец, который вернулся из похода на щите, и все его раны были спереди, — возразил Гермий. — Ты тоже спартанец.

— И у меня македонская мать. — Парменион задрал тунику, поднимая руки над головой. Его тело покрывали ссадины и кровоподтеки, а правое колено заметно разбухло. Его угловатое лицо также было в кровоподтеках, правый глаз почти закрыт. — Это метки, которые я получил за свою кровь. Когда меня забрали из дома матери, мне было семь лет. С того дня по сегодняшний я никогда не знал солнца, которое грело бы мне тело, не покрытое ушибами.

— Я тоже получал синяки, — сказал Гермий. — Все спартанские юноши должны их сносить — иначе переведутся спартанские мужи, и мы утратим свою славу. Но я услышал тебя, Сав… Парменион. Похоже, Леонид ненавидит тебя, и он могучий враг. Ты должен пойти к нему и попроситься в услужение. Тогда это прекратится.

— Никогда! Он поднимет меня на смех и вышвырнет на улицу.

— Да, он это может. Но, даже если так, побои прекратятся.