Солнечный круг

Гроза прошла так же внезапно, как и налетела. Вдруг разом выгорели молнии, словно полностью разрядились небесные аккумуляторы. Отдалился гром — теперь это была не артиллерийская канонада, не старт космического корабля, а просто где-то за рекой, на лесных делянках, разваливались штабеля бревен. Только ветер гнал по небу рваные тучи, как пастух гонит стадо коров, да шумел в сосоннике, собирая с хвоинок себе на бусы дождевые капли.

Мне казалось, что гроза бушует целую вечность, что уже, наверно, ночь или поздний вечер, но в палатке вдруг начало светлеть, светлеть, и, когда мы вылезли наружу, из-за последней тучки вынырнуло солнце. Оно было еще куда как высоко. Небо на глазах набрякало синевой, будто гром выколотил из него всю пыль, а ливень хорошенько выстирал и выполоскал, и после утреннего удушья было так свежо, что покалывало внутри.

Река потемнела, вздулась, по всему откосу наперегонки в нее сбегали мутные ручейки. На другом берегу, вытянув длинные клювы и высоко поднимая голенастые ноги, важно расхаживали два аиста, время от времени они задирали головы и громко клекотали.

— Что будем делать? — Отец глядел на реку и почесывал затылок. — Хорошо бы остаться здесь на ночлег, место обжитое. Да и вода к утру спадет. Оставайтесь, а…

— А вы? — Жека расковырял пошире сток и спустил воду, собравшуюся в ровике вокруг палатки.

— А я скакну в Заречье, в сельсовет. Это недалеко, километров пять-шесть. К ночи вернусь. Если задержусь — не маленькие, сами заночуете. Надо ж браконьерской ухи отведать, такие пироги.

— Не пойдет, — надулся Витька. — Берите и нас с собой. А то как самое интересное, так без нас…

— Что ж тут интересного? — удивился отец. — Это ж не цирк. Это — нужда, понимаешь? Нельзя мимо таких вещей проходить…

— Вам нельзя, а нам можно, да? Мы из этого Африкана-Таракана котлету сделаем!

— При чем тут ваш Африкан… Он, что ли, взрывчатку доставал? Наоборот, выстрелить не дал.

— Потому что струсил. — Ростик выдернул кол-распорку, палатка сразу обвяла, завалилась одним боком. — Он трус. Такой же, как его дядька. Поплыли, Глеб Борисыч, чего время терять.

— Поплыли так поплыли! — махнул рукой отец. — Давайте укладываться.

Уложились.

Увязались.

Отдали концы.

Плывем.

Но это уже не беззаботная прогулка, когда можно лежать, свесившись над водой, и высматривать, как на дне вспыхивают песчинки. Тихую, ленивую Березу словно подменили. Она крутит наш плот, как ей только хочется, швыряет от одного берега к другому, она смеется над нашим румпелем и жалкими потугами отца хоть как-то держаться курса. Как угорелые, носимся мы вдоль бортов, отпихиваясь шестами от рогатых корчей и обросших мхом валунов — лишь по белым бурунчикам можно догадаться, где они подкарауливают нас. Отец тревожно глядит вперед и хмурится: для любого встречного судна мы сейчас, как для машины пьяный велосипедист посреди шоссе, — попробуй угадай, куда его понесет в следующее мгновение.

Резкий толчок валит пас на палубу. Румпель выбило — тяжелая жердина пролетает над плотом, как копье, и вспахивает воду впереди нас. Бревна скрипят, словно их дерут тупые пилы, — мы с ходу влетели на каменистый перекат, — сквозь разъехавшиеся доски пузырями выдавливается вода.

Соскакиваем. Воды чуть повыше колена. Валуны скользкие от водорослей, оступишься — запросто сломаешь ногу.

Облегченный, плот чуток приподнимается, мы толкаем его, а за перекатом карабкаемся наверх.

— Без руля и без ветрил! — смеется Витька, и у него блестят разноцветные глаза. — А мачта гнется и скрипит!

Нет, мачта не гнется. Скрипит, это точно, но не гнется. Пока…

— Надо кончать это безобразие! — Отец выхватывает у Леры шест. — К берегу заворачивайте, к берегу.

Мы тычемся в воду шестами и не достаем дна.

— Ах ты, матушка Береза-река, до чего ж ты широка, глубока! — горланит Витька, размахивая бесполезным шестом.

— Сделай нам, Береза, одолжение! Помоги нам избежать плотокрушения! — словно только и ждала, подхватывает Лера.

Крутой поворот. Мы проходим его по прямой, как набравший скорость на спуске паровой каток. Река остается справа, а нас несет в заболоченную старицу. Ростик и Жека пробуют удержать плот, но у них вырывает шесты — увязли в грязи, не вытащишь.

Подминаем под себя правым бортом ольховый куст. Левый утюжит остролистый аир, топит желтые кувшинки, ножом-секачом врубается в камыш.

Стоп!

Приехали.

Дальше, как говорится, некуда.

поет Витька. Он весь, словно изнутри подожженный, так и светится. Рад-радешенек, что мы попали в такой переплет. Да и все мы, пожалуй, рады. Это ж все-таки путешествие по реке, а не по карте! Один лишь отец не разделяет нашего развеселого настроения.

— М-да… — ворчит он, оглядываясь и уминая пальцем в трубке табак. — Трепачи вы несчастные, послушал вас — теперь покукуем. Подвязывайте штаны у щиколоток да обувайтесь, чтоб ноги не поранить, полезем в болото тянуть бегемота… Ты оставайся, — кивает он Лере, заметив, что та тоже затягивает шнурки на кедах. — Хватит и этих ломовиков, сиди.

— Ну да! — Лера независимо встряхивает косичками, лихо прыгает с плота и по грудь проваливается в трясину. — Ой, мамочка!

Мы хохочем. Отец вытаскивает Леру, испуганную, сверху донизу облепленную жирной торфяной грязью, и машет нам кулаком.

— Не огорчайся, выберемся на реку — помоешься. Сейчас они все через эту процедуру пройдут. Предположим, что эти грязи лечебные и мы приехали на курорт…

Он поспихивал нас с плота, как лягушек, и ухнул следом.

…Да, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота. Грязь вязкая, как расплавленный асфальт, она засасывает нас, сдирает штаны, расшнуровывает кеды. Сделаешь полшага, всунешь руки до плеч в липкую кашу, подтянешь, и — еще полшага.

— Раз-два, взяли! — кричит Жека, красный от натуги.

— Три-четыре, сама пошла! — откликается Витька, шмыгая облупленным носом.

А «сама» идти не хочет. Не желает, и весь сказ.

До чистой воды метров пять-шесть. Надсаживаются насмерть перепуганные нашим вторжением лягушки. Под руками шныряет всякая любопытствующая живность: жучки, паучки…

«Др-р-р!..» — трещит на корче Ростикова рубашка.

— Букси-и-и-ир!

Лера влетает по перекладинам на мачту, стукается головой о «воронье гнездо», кричит и машет косынкой, а грязь стекает с нее и комками шлепается на палубу.

Шум движка стихает, сквозь траву мы видим, как буксир подворачивает к нашему берегу и останавливается на почтительном расстоянии.

— Что там стряслось? — На носу стоит старик в соломенном брыле и серой косоворотке. У него дремучая спутанная борода от самых глаз и трубный сиплый голос — чисто водяной!

— Кораблекрушение! — кричим мы. — Помогите!

— Плыви который, дам конец, — гудит «водяной».

Чавкая грязью, отец продирается к реке. Подплывает.

— Чего вас нелегкая в старицу занесла? — Старик кидает на воду «конец» — тонкий железный трос.

— Руль сорвало! — Отец вылавливает трос. — На браконьера охотимся. Рыбу глушил. Клава Боровик — может, слыхали?

— Какой Клава… Клавдий он. — Старик мнет свою бороду, кулак у него размером с кочан капусты. — Посудина у вас неподходящая для такой охоты. За ним той неделей рыбный надзиратель Фроликов за сети на моторке лётал — не уловил. Вяжи конец, выдернем — тады погуторим.

Отец привязал трос, мы влезли на плот.

— Держитесь, ребята. Дава-а-ай!

Дед повернулся к рубке:

— Помалу, Янка, а то растребушим всю ихнюю сооруженню.

Буксир запыхтел погромче и попятился. «Кон-Тики-2» с хрустом и скрипом пополз на чистую воду. Старик повернул ручку лебедки и перевесился через черный облезлый борт.

— Сычковский он, той «Мухомор». Над берегом, на круче, пятистенка его стоит, спытаете — любой покажет. Как дело было?