Солнечный круг

Из-за дальнего поворота навстречу нам выскочил пассажирский теплоходик. Был он весь такой аккуратный, беленький, чистенький, словно игрушечный. Пассажиры толпились на палубе, махали нам руками, смеялись. Капитан, молодой, загорелый, с тоненькими черными усиками, в белой нейлоновой рубашке с подвернутыми рукавами и щегольской фуражке с крабом и лакированным козырьком — картинка, а не капитан! — высунулся из рубки, сдернул с носа зеркальные светофильтры и крикнул:

— Эй, на плоту! Куда путь держите?

— К острову Пасхи! — сложив руки рупором, заорал Витька.

— Счастливого плаванья! Не напоритесь на рифы в проливе Лаперуза!

Ах, какой он был остроумный, этот лакированный капитан! Лера даже сделала ему книксен и послала грациозный воздушный поцелуй. Люди на палубе схватились за животы, а капитан скрылся в рубке и сердито загудел. Обиделся… Не понимает, чудак, изящного обращения!

Волны, разбежавшиеся от теплоходика, захлопали по нашему плоту упругими ладонями, изо всех сил пытаясь взобраться па палубу. Дудки, мало каши ваша посудина ела! Вот когда утром и вечером «Ракета» пролетает — это другое дело. Тут мы сами удираем подальше. В первый раз не успели — все барахло намокло. Пришлось потом по вантам развешивать, сушить. «Цирк!» — хохотал Витька.

Нет, тут и доказывать нечего: путешествовать на плоту — это здорово. Особенно когда лежишь на палубе, подстелив душистого сена и чуть не уткнувшись лицом в воду, и ловишь взглядом шустрых, как ртутные шарики, мальков, слюдяной блеск песчинок на дне, мерное пошевеливание водорослей, протянувших откуда-то из глубины осьминожьи щупальца… Или когда запрокинешься на спину, и река укачивает тебя, и кажется, ты ощущаешь, как медленно поворачивается земля вокруг своей оси, и река, и плот вместе с нею, и все плывет, плывет, а жаворонок как повис над головой черной точкой, так и висит, будто гвоздем к небосводу прибитый… Но когда мимо проносятся «Ракеты», а обычные тихошлепы-теплоходы и даже буксиры-толкачи проходят по фарватеру воплощением человеческой мечты о скорости, потому что сам-то ты ползешь медленней, чем на волах, ты вдруг начинаешь завистливо цокать языком и с ученым видом рассуждать о дизельных и реактивных двигателях, лошадиных силах, воздушных подушках и прочих достижениях отечественного, а также зарубежного судостроения. И счастье твое, если в это время капитан или командор плота — называй, как хочешь! — сидит на корме, посасывая трубку. Потому что тихоходнейший десяток обшитых досками бревен опять начинает тебе казаться самым уютным, надежным и интересным местом на земле… извиняюсь, на воде.

Так вот, мы подвернули к правому берегу и поползли, подталкиваясь шестами и высматривая место для стоянки. И вдруг оттуда, где река словно бы уходила под землю, потому что прямо по курсу широкой полосой поднимались лозовые и ивовые джунгли, донесся протяжный и глубокий, как вздох, взрыв: бум-м-м!

— Уже гремит? — удивилась Лера и, приложив к глазам козырьком ладонь, посмотрела на небо.

— Не похоже. — Отец выбил о край бревна трубку и бросил на брезент. — Или у берега рвут корчи, или… Или это своеобразное завершение нашего утреннего разговора. Слушайте приказ. Виктору, Жеке и Лере подогнать плот вон к тому лесочку и стать па привал. Времени не терять, готовиться к грозе, и нешуточной. Старшим назначаю Виктора. Ростик и Тима — за мной.

Пригнувшись, он нырнул с плота и размашисто поплыл к берегу. Мы с Ростиком переглянулись и бросились за ним.

Цепляясь за коренья, отец выбрался наверх и подал мне руку.

— Бежим наискосок, срежем дугу.

Если бы мы сообразили обуть кеды! Про носки, например, я уже не говорю, хотя они тоже нисколько не помешали бы нам доплыть до берега, но коды… Их и искать не нужно было, стояли возле ящика с паяльной лампой и бензином, ну, что стоило хоть на ходу схватить!.. А так — колючая иссохшая трава, острые камни, растопыренные, словно ежи, сосновые шишки… И некогда присматриваться, куда лучше поставить ногу, быстрей, быстрей, длинными прыжками, и вдруг будто током прошьет — такая боль! Подожмешь на мгновение ногу, а на одной далеко не ускачешь, и снова во весь дух вперед! Потому что еще раз бумкнуло там, за поворотом, здорово бумкнуло…

Вот и лесок, где приставать Витьке с ребятами, молодой сосонник, чистый, будто подметенный. Но это только кажется, что он будто подметенный. Сквозь междурядья вдали проблескивает река, но какие ж они длинные, эти междурядья! И как больно, наотмашь, хлещут ветки, а хворост стреляет под ногами, и каждая хворостинка сделана из одних лишь острых сучков, а шишек в тысячу, нет, в миллион раз больше, чем там, на открытом месте. И губы сухие, шурпатые, по ним больно провести языком, и дышишь, как та Ростикова щука на плоту, потому что расстояние в полкилометра с такой скоростью мы не бегали даже на школьном стадионе. Мы вообще не бегали на стадионе расстояний в полкилометра, — шестьдесят метров, сто от силы, а где они остались, те сто? Не там ли, где я споткнулся о камень, сбил ноготь и содрал кожу с локтей? Или там, где Ростик наступил на колючую проволоку? Краем глаза я видел, как он подпрыгнул и вскрикнул, а потом отбросил эту проволоку и, прихрамывая, побежал дальше. Кажется, именно тогда я его обогнал. Он здорово бегает, ничего не скажешь, да и я не слабак — стометровку за 12,6 по секундомеру, но за отцом мы оба не смогли угнаться. Ноги у него железные, что ли, у отца, — шишки так и выпрыгивают из-под пяток, будто выстреленные…

Мы отстали от отца метров на двадцать. Задыхаясь, скатились с обрыва и очутились по пояс в воде: здесь глубина начиналась прямо у берега. С ногами творилось что-то непонятное: сначала будто обдало кипятком, через мгновение стало так легко, хоть ты беги этой же дорогой назад, а затем они тупо заныли.

Но прислушиваться к этому не было ни времени, ни возможности.

Мимо нас вниз по течению медленно плыла рыба. Мы стояли не в воде, а в рыбном месиве, в котле с ухой, только больно уж необычной формы был этот котел, и выхлебать его не смог бы ни один обжора в мире. Вывернутые взрывом из омута, оглушенные, покачивались в этом «котле» лещи, плоские и широкие, как лопаты; тусклым старинным серебром отливала их чешуя. Догорали ярко-красные плавники окуней-горбылей Полосатые щуки и щурята казались деревянными и раскрашенными — хоть бы одна зашевелилась! Под силу это оказалось только золотистому язю, он вдруг сделал несколько судорожных движений хвостом и плавниками и опустился вниз, исчез, но метров через восемь вода снова вытолкнула его на поверхность, словно не принимала, словно не нужен он был реке, такой беспомощный, такой вялый, и язь, и уже не язь…

И всех этих королей, принцев, князей и разбойников речных глубин окружала блистательная свита из плотвы, красноперок, подъязиков и подлещиков, уклеи и прочих безродных верховодок. И было их — маленьких, очень маленьких, крохотных, совсем мальков — как шильника в сосновом бору: белая дымчатая полоса.

Остолбеневшие, мы смотрели на эту рыбную похоронную процессию, когда снизу, из-за кустов, послышался скрип уключин и вынырнула синяя плоскодонка. В плоскодонке было двое. Один в стянутом к затылку коричневом берете и желтой шелковой майке, греб, он сидел к нам спиной. Второй — чернявый, в расстегнутой на волосатой груди зеленой тенниске, заправленной в черные, до колен, трусы, стоял на корме. В руках у него был сак. Этим саком, как огромным дуршлагом, он торопливо процеживал реку и швырял рыбу в лодку. Он был так занят этой работой, что даже не заметил нас.

— Поворачивайте к берегу. — Отец был бледным и спокойным, только голубая жилка часто-часто билась на шее. — Вы арестованы.

Чернявый от неожиданности присел. Второй выронил весла и обернулся.

— Африкан! — Я почувствовал, что задыхаюсь, как в том сосняке, когда в междурядьях уже проблескивала река, а воздуха не хватало даже на пять шагов. — Афри-ка-а-ан!

— Тимка… Ростик… — Африкан вскочил. Лодка угрожающе закачалась, и он снова шлепнулся в лодку, успев повернуться к нам лицом. — Глеб Борисыч… Как вы сюда попали?! Откуда вы?