Дмитрий Донской

Так именно он поступил с несчастным тверским князем Михаилом Ярославичем. Сначала затаскали князя по судам, затем заковали в железа и навесили на шею цепь; на другой день прикрепили к шее еще и деревянную колоду. В таком виде возили его за ставкой, а хан тем временем охотился; потом приволокли Михаила Ярославича на городской торг, и тут, на виду у толпы купцов, заимодавцев, воинов и просто зевак князь был разрешен от уз и наряжен в богатые одежды; слуги даже принесли ему нарочно изготовленные яства, но он, чуя недоброе, отказался от еды и питья; и снова его при всех раздели и скрутили железами; и еще двадцать шесть дней возили с места на место, все с той же колодой на шее, по следам царского кочевья; до последнего дня надеялся Михаил Ярославич, что минует его страшная участь, посылал верных слуг к ханше, которая обещалась помочь. И за час до своей смерти послал было за ней, да поздно уже оказалось, а скорее всего, что и бесполезно: за подарки чего не пообещает женщина? Били его сапогами; схватив за уши, один из палачей колотил князя головой об землю, пока наконец другой не всадил ему нож в грудь и не повернул рукоять между ребрами в одну и в другую сторону.

К кому из ханш посылал Михаил Ярославич за помощью? Не к Узбековой ли любимице Тайдуле?

В 1359 году московский мальчик-князь не просто имел возможность, по даже обязательно должен был навестить легендарную Тайдулу и вручить ей достойные ее возраста и исключительного положения при дворе подарки. Но если он прибыл в Улус Джучи в 1361 году, то ханши-регентши уже не было в живых. В промежутке между этими годами в Синей Орде, простиравшейся к востоку от Волги, объявился очередной искатель кровавой славы по имени Хидырь. Нагрянув из заяицких степей в Сарай, он расправился с Наурусом и его сыном, а заодно умертвил и Тайдулу, видимо, не без основания опасаясь, что эта коварная женщина, дольше всех живущая в сарайском дворце, может как-нибудь оказаться смертельно опасной и для него самого.

VII

Русские летописи не содержат никаких подробностей о первом пребывании Дмитрия в Орде. Мы не знаем даже, был ли он представлен хану — Наурусу или Хидырю. В летние месяцы хан вполне мог кочевать по степным раздольям, а не скучать в городской духоте. Но, возможно, новоиспеченный царь не был настолько самоуверен и беспечен, чтобы надолго отлучаться из едва лишь завоеванного Сарая, в котором, что ни особняк, то свой отпрыск непомерно расплодившегося Чингисханова рода. Если хан все же пребывал теперь в ставке, то туда же следовало отправляться и русским князьям, а не ждать до поздней осени его возвращения в город.

Впрочем, некоторые подробности и обстоятельства пребывания московского князя и его свиты в Улусе Джучи можно представить и без оглядки на летописи. Прежде всего им следовало позаботиться о вручении необходимых даров. Было известно, что у хана после первых подарков никогда ничего не решалось. Там ждали, что будет принесено во второй и в третий раз. Иногда князь-новичок, по неопытности раздарив сразу же все привезенное, с трудом понаскребанное по отцовым сусекам, вынужден был занимать большие деньги у великодушных сарайских заимодавцев и отправляться на базар, в ряды, где торговали предметами, годными для подношений. При дворе любили, когда им дарят северных охотничьих соколов, кровных кипчакских коней, а из мехов — русских горностаев, булгарских соболей, киргизских белок. Но надо было еще заранее вызнать вкусы того или иного лица. Иному, глядишь, и серебряная утварь обрыдла, и живым пардусом его не удивишь.

Но, судя по всему, обстановка вокруг трона была сейчас настолько неопределенной, личности эмиров ханского дивана настолько неясны, что спутники Дмитрия не стали водить его по обычным кругам придворных церемоний. Не стоило метать бисер перед всеми этими новоиспеченными царедворцами и востроглазыми наложницами. Сегодня они нежатся в подвижной тени опахал, а завтра, глядишь, сделаются пищей ахтубских налимов.

Бывалые москвичи постарались разыскать при дворе тех, кого знавали не с худшей стороны по прежним наездам сюда. Не с худшей лишь в том, конечно, смысле, что те постоянно выставляли себя доброжелателями московских князей и даже иногда не прочь были подсказать совет, более или менее ценный. Эти люди презрительно относились к затянувшейся грызне вокруг трона. Они не жаловали нынешнего властелина, они знали имена и возможности еще полдюжины разных охотников до ханского места. Они были уверены, что скоро вода в Ахтубе отстоится и справедливый царь вернет Улусу Джучи былую славу, поколебленную чумой 1353 года и нынешней грызней царьков; неплохо обученных рушить власть, но не умеющих ее держать.

Как на одного из таких сильных ордынских людей москвичам указывали на темника Мамая. Жаль, что в жилах его не течет ни единой капли Чингисхановой крови, а то сидеть бы ему уже спокойно и твердо на царском троне. Мамай обрел силу при Бердибеке, выгодно женившись на ханской сестре, а став гурленем — ханским зятем, сумел быстро завязать связи с людьми, которые в политике не стремятся торчать на виду, а, наоборот, всегда дают понять, что не имеют никакого отношения к тому, что благодаря им лишь и делается. Мамай и сам наловчился вести себя именно так. И сейчас уже поговаривали, что за чехардой перемен на троне чувствуются четкие движения и его твердой, ни на минуту не ослабевающей руки. Победят такие люди — и Москве хорошо, будет ее маленький князь, внучок Калиты, великим владимирским... Словом, надо было московским боярам на всякий случай запомнить это имя: Мамай.

...Как бы мало ни прожили они в Сарае, но уж непременно должны были навестить здешнего православного епископа, владыку Ивана, жившего возле русского храма на той же южной окраине города, где ютились невольники-славяне.

Дмитрию заранее, должно быть, втолковано было, что удивляться тут нечему: да, русская епископия существует в самой столице Улуса Джучи, и существует уже давно, более ста лет. Почему это стало возможно? Монголы-язычники некрепки в вере, шаманов боялся лишь простой люд, многие, особенно из знатных, легко переметывались в иные веры. В числе завоевателей немало оказалось несториан, приверженцев христианской ереси, давно уже разползшейся по странам Востока. Остальные же были, как правило, безразличны к тому, каких именно богов почитают покоренные ими народы. Можно верить в одного бога, как булгары и евреи, можно — в единого в трех лицах, как русские, почитающие свою Троицу, можно поклоняться огню, как персы, можно — каменным идолам, как кипчаки, лишь бы жрецы всех этих племен внушали им уважение к ханской власти. Лишь бы дань платилась исправно.

И хотя со времен Беркехана, принявшего ислам, новая религия стала усиленно насаждаться по всему Улусу Джучи, вероисповедное единомыслие и теперь не привилось. Сын Батыя несторианин Сартак, наехав как-то в степи на ставку своего дяди Берке, отказался с ним встретиться под следующим предлогом: «Ты мусульманин, я же держусь веры христианской; видеть лицо мусульманина для меня несчастье». Берке-хан не жаловал «неверных»: по его приказу в Самарканде погромили великое множество тамошних монголов-несториан. К скоропостижной смерти Сартака он же, Берке, говорят, приложил руку. Не жаловал противников ислама и великий хан Узбек. Воинственный дух Корана был ему куда более по вкусу, чем призыв к милосердию и помилованию врагов.

Но вот католиков Узбек почему-то привечал, даже с папой римским состоял в переписке, обменивался с ним дарами. Узбек строил в своих городах мечети, и тут же рядом появлялись здания папских костелов и монастырей. В Сарае одних лишь францисканских монастырей завелось тогда более десятка. Что-то властно влекло воинов католической церкви в ордынскую столицу. И происходило это в те самые десятилетия, когда с Запада все чаще стали беспокоить русские пределы рыцари католических орденов.