И время ответит…

Мне трудно расстаться с этим солнечным и последним летом. Все было так ясно, так согласно думалось обо всем, так чутко воспринималось.

Конечно, мои дети и моя семья были проблемой в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем — Маком, с Юрой нас разъединяло нечто более непреодолимое — разница лет, в те годы несравненно большая, чем теперь, спустя сорок.

Он был на много моложе меня. Эти семь лет были так непреложно и навсегда разъединяющи, что и воспринимались безропотно, без напрасных надежд и ожиданий. У него впереди был университет, учеба, молодые друзья, у меня — семья, стареющая мама, которая вот-вот сдаст мне на собственное попечение обоих моих ребят (кроме Славки еще был малыш), сложные отношения с мужем, моя начинающаяся литературная карьера…

Это чудесное лето не предвещало чудесного продолжения и воспринималось как случайный драгоценный подарок судьбы. О будущем не думалось, не хотелось омрачать настоящего. И никакие предчувствия ни разу не коснулись моей души.

Юра рассказывал мне о трагической судьбе его близких друзей. Молодая девушка Ёлочка Каткова — робкая, застенчивая и нежная, о ней Юра говорил с дрожью в голосе (может быть, первая любовь? — я не спрашивала); двоюродный брат Сашенька — самый близкий и лучший друг («мы с ним были, как отражение в зеркале!») и еще другие — все были арестованы и исчезли неизвестно куда.

— Боже мой, за что? — За разговоры… Такие, как и мы с тобой ведем… Ведь на каждого из нас заведены дела.

Что за странные слова? И для чего сказанные? Хотел ли он предостеречь меня? Или наоборот…

Это потом я думала об этих словах и многих других, когда вспоминала и перебирала в уме каждое слово и каждый жест; времени для этого было более чем достаточно. Все это было потом, тогда я просто не обратила на них внимания.

Не поразил меня и эпизод с приездом Владимира Владимировича.

Однажды, что бывало очень редко, мы с Юрой оба были на базе. В этот день ожидался большой заезд туристов. Мы вдвоем встречали их у террасы центрального здания.

— Боже мой, Юра? Вы?.. Да не может быть!

Один из туристов, уже не первой молодости плотный низенький человек, остановился, как пригвожденный, всем своим видом выражая крайнюю степень ошеломления.

— Как видите, Владимир Владимирович, это действительно я!

— Да нет, не может быть! Это же чудо!

— Очевидно и чудеса иногда бывают!

— Вас выпустили?

— Да я и не был под следствием.

— Как не были? Ведь вся же ваша группа…

— Да, да… Но, извините… Это ваш друг?.. Добро пожаловать! Ну что же мы стоим? Пойдемте, я устрою вас вместе.

Я невольно слышала этот разговор. Ну зачем, зачем ворошить? Ведь это как по живому мясу. Зачем вспоминать?

Подходило к концу наше туристское лето. Юре пора было собираться в Москву. Заодно он взялся увезти и Славку, которого мама хотела устроить в какой-то особый детский сад, готовящий «одаренных» детей к раннему поступлению в школу.

Энгель отпустил меня проводить их до Сочи, оставшись на базе один с проводниками.

Как запомнился мне этот последний сочинский вечер! Было полнолуние. Пока мы потихоньку забирались на Ахун-гору, с которой все Сочи как на ладони, а морская гладь разливается далеко до горизонта, луна взошла и золотая дорожка побежала по темной воде. Потом она превратилась из золотой в серебряную и весь воздух наполнился лунным светом, словно белая фата накрыла земной мир. Кругом настойчиво звенели цикады, а в кустах там и тут вспыхивали и гасли светлячки. Тонкий аромат цветущих олеандров поднимался снизу из города. Мы сидели рядом молча. Я заглянула ему в лицо, освещенное луной. Глаза его были полны слез.

Мне стало безмерно жаль его, матерински жаль. Он мне показался мальчиком, а не юношей, беспомощным перед широким и жестоким миром, куда он уезжал от меня, и в первый раз терял и друга, и женщину…

— Ну что ты? Ведь не навсегда же мы расстаемся. Ведь я тоже буду в Москве. Захочешь — увидимся, побудем опять вместе, — пыталась я его утешить. — Ну что ты, право! Он только горестно качал головой и повторял: — Нет, нет…

Какие слова вертелись у него на языке и не были произнесены?

Это был конец августа и еще почти две недели жизни Были дарованы мне. Я осталась на базе единственным экскурсоводом, да еще и «культработником» впридачу, потому что барышня, исполнявшая эту работу, тоже уехала. Туристов же было много — осень на Кавказе великолепна.

Мы с Владимиром Александровичем сбивались с ног. В эти последние дни мне удалось совершить две недалекие экскурсии.

По возвращении на базу меня ждали письма. Целых три, все с дороги, написанные зелеными чернилами его «вечной ручки».

Письма, полные нежности, полные горести, полные воспоминаний о милых пустяках, фразах, улыбках, выражении глаз. И одно из них, написанное ночью на верхней полке трясучего вагона — едва разборчивое, помятое, с явными следами слез.

И вот наступил мой последний день. Утро оказалось туманным, чуть моросил мелкий дождичек.

В нашей музыкальной комнате, где, помимо рояля, было и два шкафа с книгами, меня ждали туристы, хотевшие поменять книги. Отперев шкафы, я предоставила туристам самим рыться в книгах.

У меня же было еще одно дело: выдать желающим членские книжечки ОПТЭ. Я вытащила картонку с членскими билетами и трешками, беспорядочно наваленными в ней, другую с туристскими значками, которые тоже все хотели приобрести. В это время сквозь толпу протиснулась молоденькая девушка, служащая нашей конторы:

— Евгения Николаевна, вас в контору зайти просят!

— Хорошо, скажи, что приду немного погодя, — и я снова занялась книжками, значками и ответами на сотни вопросов. Но девушка появилась опять:

— Евгения Николаевна, вас просят срочно немедленно.

Я удивилась. Какое отношение я имею к конторе, кроме получения заплаты и взносов за питание? Если они там в чем-нибудь и запутались — что за срочность? Точно не знают, что на базе с утра самая заваруха!

— Извините, товарищи, я сейчас вернусь, подождите минуточку! — сказала я туристам.

— Поскорей, пожалуйста! — нетерпеливо неслось мне вслед.

Эта «минуточка» обернулась вечностью. Никогда больше я не вернулась в эту комнату.

В конторе меня ждали двое: один военный, другой штатский. Оба встали при моем появлении.

— Евгения Николаевна? — вежливо спросил меня штатский. — Вы на турбазе живете?

— Да, — ответила я в полном недоумении.

— Пройдемте к вам.

— Зачем?

— Пройдемте, мы вам объясним.

Мы вышли из конторы и стали подниматься вверх по тропинке, ведущей к моей квартире. Я почувствовала, как ноги становятся ватными.

— Подождите… — прохрипела я, так сдавило мне горло. — Что-то случилось с сыном?.. Крушение поезда?.. Или вообще, погиб?

— Нет-нет, что вы! — учтиво успокоили меня спутники.

— С вашим сыном ровно ничего не случилось. Он благополучно прибыл в Москву.

У меня на минуту потемнело в глазах, но потом отлегло. «Слава Богу!»

— Так что же? — недоумевала я.

Дома один из моих спутников протянул мне бумажку.

Это был ордер на обыск и арест. Совершенно четко стояла моя фамилия.

Я недоверчиво покачала головой:

— Этого не может быть. Это какое-то недоразумение. Это какая-то другая Фёдорова.

Безукоризненно вежливо, но непреклонно военный объяснил мне, что это их не касается, что «там» разберутся, а пока я именно «та самая» Фёдорова, которая значится в ордере и за которой они пришли.

Производить обыска они у меня не стали. Поворошив фотографии, которых целая гора валялась у меня на столе, подарки туристов и мои собственные, они забрали мой паспорт и «трудовой список» — документ, позже замененный в Советском Союзе «трудовой книжкой», и предложили, чтобы «не беспокоить туристов», перемахнуть через низкую ограду и обойти турбазу по круговой дороге.

— А куда же мы пойдем? — недоуменно спросила я.

— Ну, — чуть замявшись объяснил мне военный, — в учреждение… В милицию.