И время ответит…

Но вот приплыл очередной пароход из Красноярска и на нём приехала моя старенькая, измученная дорогой и переживаниями мама!..

После первых дней ажиотажа и обмена впечатлениями и рассказами о последних месяцах, вынужденно проведённых нами врозь, жизнь как-то сразу вошла в ту особую и приятную колею, когда каждодневная забота о дорогом тебе и нуждающемся в твоей помощи человеке становится главным в твоей жизни.

Для меня это выражалось в том, чтобы у мамы всегда была заготовленная пища, которую не надо было приготовлять в моё отсутствие, а можно было есть сразу. Чтоб ей было не слишком жарко и не слишком холодно. Но главное, — стараться, насколько возможно, не оставлять её надолго одну, а когда приходится, то чем-то скрашивать её одиночество. В этом мне очень помогали мои новые друзья, в том числе и четвероногие.

Чтением мама была обеспечена благодаря нашей дружбе с молодыми врачами, снабжавшими нас книгами, которые им присылали, а также журналами и газетами (правда, не первой свежести).

Лето пролетело стрелой. Изредка нам удавалось всей компанией (кроме мамы, конечно, она ведь едва ходила) — побывать в лугах. На наших делянках, которые нам выделил колхоз, мы посадили картошку и старательно окучивали её всё лето. А осенью, когда картошку выкапывали, стаи гусей и журавлей неслись над нашими головами высоко в небе и жалобно курлыкали, словно прощаясь с нами… И сердце горько щемило.

Вот, летят себе свободные, куда влечет их инстинкт, а может быть, и смутные воспоминания? А мы? Почему мы должны оставаться здесь?..

Но и зима оказалась не так плоха. Если бы не дикие ветрища с пургой и морозами, когда и до больницы добраться бывало нелегко, то в общем, — ничего. Жить можно.

В нашей хижине всегда у печурки были сложены напиленные дровишки; в кадку налита вода. Хотя к утру она и затягивалась ледяной корочкой, пробить ее было не трудно. На печурке стоял пузатый чайник, а в больших казанах варилась каша или горох; горох и пшено почти всегда бывали в «Сельпо». Ну и, конечно, своя картошка здорово выручала!

Варилось всё в больших казанах (так мы называли эти кастрюли без ручек) потому что вечерами на наш «огонёк» обычно собиралась вся компания, а когда я дежурила в больнице, они засиживались у мамы допоздна.

Мама всё ещё была немного «ходячей» и подбросить поленце в печурку могла. Впрочем, от ночных дежурств меня очень часто освобождали, если только не было тяжелого больного в моей палате. Обходились санитарками. Да и врачи жили тут же, в больнице. Как я уже говорила — Бог миловал, и за этот год ни одного «летального исхода», (как «учёно» говорится на медицинском жаргоне) ни среди ребятишек, ни среди взрослых не случилось. Поэтому большей частью я ночевала дома и вечер проводила в нашей дружной компании.

Так сложилось, что в этой компании оказались все четыре юриста из нашего этапа! Был педагог — немец с Поволжья, который ужасно огорчался своим именем — «Адольф»! — надо же было родителям наградить его таким зловещим именем!

«— Ну что вы, Адольф Евгеньевич! Откуда ж им было знать?!»

Был один поляк со светскими манерами; входя в дверь, окутанный густым облаком пара, который встречал каждого входящего, он грациозно прикладывал руку к сердцу и восклицал: — «Целую пани ренчки!» — тонкий и элегантный даже в своём старом, еще лагерном бушлате, пан Кульчицкий!

Ели горох из жестяных мисок. Похваливали. Пили горячий кипяток (а иногда и чай!) из кружек, и не как-нибудь, а с сахаром, а иногда и с «подушечками», когда они бывали в Сельпо. Наши «колхозники» приносили своё молоко, которое им выдавали в колхозе, по поллитра в день.

Говорили о том, о сём… Вспоминали далекое детство. Рассказывали разные истории, или что-либо прочтенное в книгах. Ленинградка Рита, — бывшая преподавательница литературы много помнила наизусть, не только стихов, но и прозы. К сожалению, она бывала у нас редко, вскоре у неё завелся «друг сердца», и она от нашей компании отделилась.

О лагерях, втором аресте и этапе — говорили мало. Как ни странно, все еще на что-то надеялись. На что надеялись??

Ну, просто не укладывалось в голове, чтобы ссылка и вправду могла быть ВЕЧНОЙ. Нет, что-то должно произойти!

Конечно же, никто не ожидал именно того, что произошло спустя три с четвертью года. Мысль о смерти Сталина никому в голову не приходила. Да и в самом деле, до этого события было еще далеко. Ничто его не предвещало. Ведь мы встречали только 1950-й год.

Надежды наши ни на чем не были основаны, кроме неистребимой жажды человека — надеяться и верить. Жажды жить — а значит — приспосабливаться.

Мы все были очень далеки от политики, среди нас не было ни одного члена какой-либо партии (и коммунистической, в том числе!), так что «политических прогнозов» мы никаких не строили, и о том, что делается «в России» могли судить только по газетам, с большим опозданием, попадавшим к нам. Но всё-таки жили и надеялись…

Я думаю, что еще в нашей жизни очень важны были необходимость или просто желание о ком-то и о чём-то заботиться.

Например, мне — о маме. Друзьям — о моём с мамой быте. Маме — чтобы не потухла печурка и к вечеру поспел горох. Желание заботиться — огромный стимул для человека. И ссылку всё же невозможно было сравнить с лагерем, где никаких забот не могло быть — одно терпение и бесконечное ожидание…

Один из наших юристов, наиболее молодой и энергичный, имевший жену «на воле» и даже летом пока ходили пароходы получавший посылки от неё, — начал строить планы.

Наша деревня, хотя и находилась недалеко от Верхней Тунгуски и Туруханска, но числилась еще в пределах Енисейской области, а не Туруханской. И это давало какие-то надежды.

— Давайте подавать заявления… Быть может, в Енисейске нужны люди со специальным образованием? Ведь Енисейск — город большой, бывший губернский! А тут — какая же мы польза для колхоза?!..

Сначала никто не верил и никаких заявлений не писали. И вдруг:

— Вы слышали? Слышали??

— Александра Петровича вызывали в милицию: — пришла бумага!

— Какая бумага, что вы говорите?

— Разрешение, разрешение пришло!

Оказывается — верно, пришло! Как бомба разорвалась! — В Енисейск! Город с разными учреждениями, магазинами, кино, библиотекой!..

— Конечно же, всем специалистам разрешат! Я же говорил!

Александр Петрович не стал дожидаться весны и пароходов.

Из Енисейска в Ярцево и обратно летали маленькие самолётики — открытые, с пилотом и двумя пассажирами, если таковые находились. Перевозили почту или какие-нибудь «бумаги». С таким самолетиком и улетел Александр Петрович.

Письма от него ждали, как манны небесной!

И письмо пришло.

— Ну, вот! Александр Петрович устроился юрисконсультом в «Енисейторг» И комнату снял без труда, и скоро к нему жена приезжает.

Тут уж все стали писать заявления, а наши юристы начали настойчиво подбивать меня: — Уезжайте!.. Без всякого сомнения! Вы должны ехать ради вашей мамы!

— Ведь мы все постепенно уедем — вы же погибните здесь без нас. Замерзнете к чертям в этом вашем «Парадайзе»!

Я и сама боялась за маму. В конце концов, тоже написала заявление, ссылаясь на возраст и болезни мамы, и надежду, что пригожусь в больнице — как опытная «настоящая» медсестра. Заявление было отправлено.

Не знаю, что сработало из моих доводов, но вскоре разрешение было получено. Мы стали ждать весны.

И снова к новым берегам

…Однажды ночью я услышала далёкий гул, а затем грохочущие удары, как будто пальбу из орудий — то там, то здесь, всё ближе и ближе.

— Что это? — спросила мама, тоже проснувшись.

— Не бойся, это просто лед тронулся, — догадалась я.

— А с нами ничего не случится?

— Нет, конечно. Ведь мы высоко наверху, а Енисей далеко внизу. Не беспокойся, спи.

Но мне и самой не спалось, «орудийная канонада» подвигалась всё ближе и ближе… Под утро я задремала, и вышла на крыльцо, когда стало уже совсем светло.