И время ответит…

— Господи… сделай, чтобы это был Норильск! Смилуйся, Господи!

И Господь смилостивился. Однажды дверь в камеру отворилась и вошел начальник пересылки: — В Норильск отправляется самолет. Троих желающих могу отправить.

— Боже мой, Норильск! Тотчас же к Марусе присоединилась Бетти Глен, и подбежали три-четыре женщины не из нашей компании: «И я!» «И я!»

До чего же мне хотелось с ними!.. Смертельно!.. Как я не крикнула «И я!» — Всё во мне остановилось, застыло… Но всё-таки я не крикнула. Я не могла. Ведь маму в Норильск не привезешь! Оставить же — негде и не с кем. С неё и так уже довольно мук! Слава Богу, я промолчала.

…Несколько слов о Бетти Глен. В Москве она была… директором парка им. Горького. Вхожая в Кремль. Резковатая, энергичная, «здравомыслящая».

«САМ» бывал на закрытых «вечеринках» в спецзалах парка. Чего только специально для «НЕГО» не устраивали! Какие вакханалии…

Теперь Бетти поражало другое, чего она объяснить не могла даже самой себе: — откуда рядом с преклонением, ЛЮБОВЬЮ (беспредельной!) — этот УЖАС??

Однажды, рассказала Бетти: — Была спец-вечеринка, ждали «ЕГО». Бетти сидела за столиком, лицом к двери. Она увидела входящего Сталина. Её собеседник сидел спиной к двери!.. Но по застрявшему в горле Бетти слову, по лицу её, он понял: — «Входит»… «Вошел!»… Лицо его побелело, и вилка со звоном упала на тарелку… В зале мгновенно наступила мертвая тишина…

— Что же это?.. Колдовство? Наваждение? — А ведь мы готовы были жизнь за него отдать!..

На север по Енисею

…Итак они — Бетти и Маруся — улетели в Норильск. В камере стало пусто и неуютно… Каждый день мы спрашивали конвоиров: — Ну, как Енисей? Не тронулся?

И наконец, он тронулся.

А ещё через неделю нас вывели на тюремный двор и построили «по-четыре». Впрочем, «нас» — женщин оказалось всего три, — остальные — мужчины.

Откуда-то принесли наши мешки и тощие сундучки. Тут же начался «шмон», — как будто мы могли что-то запрятать в мешки, находившиеся в каких-то кладовках или каптёрках!

Потом, правда «слегка», для проформы, обыскали нас самих, и конечно, отобрали тюремные миски и ложки, которые мы прихватили из камеры, хотя и сами понимали, что в этом этапе они нам вряд ли понадобятся.

Несколько раз нас пересчитали — по головам, по формулярам, и, наконец, повели на пароход. Этап наш был совсем маленький — всего сорок человек.

Итак, мы плывём по Енисею на север…

Мы миновали Казачинские пороги, где вода бешенными бурунами неслась мимо камней и рассылалась фонтанами брызг, наскочив на скалу, а пароходик наш тянули канатами. Проплыли Енисейск. Миновали Маклаково с его грандиозной лесобиржей. А мы плывем, да плывем. Мы держимся у левого высокого обрывистого берега. Правый, вдали, за серебристой гладью реки, отступает всё дальше и дальше, чуть намечаясь еще только начинающей зеленеть тайгой. Енисей разливается всё шире и шире…

Слава Богу, солнышко пригревает, и с палубы не гонят. До чего же приятно!

Куда нас везут, и где мы пристанем? Возможно, наши «конвоиры» — молодые парнишки — и сами не знают. Обходятся они с нами дружелюбно, но на вопрос — «куда?» — только пожимают плечами. Не их это дело, а начальства… Но, наконец, на утро третьего, такого же солнечного дня, мы пристали к высокому обрывистому берегу. Здесь, внизу под обрывом была устроена маленькая пристань. Вверху, вдоль обрыва, по самой кромке его тянулась деревня. Избы стояли впритык одна к другой, с высокими, но довольно пологими крышами. Бревенчатые стены тепло озолотились поднимающимся из-за тайги солнцем.

Но вот странность, — ни одного окна в этих стенах не было видно. Мы недоумевали. Но потом всё разъяснилось. На Енисей выходили только задние стены каждого крестьянского двора, крытого под одну крышу с избой-жильём. Фасад же изб с окнами в резных наличниках, с высокими «навесными» крыльцами, выходил в противоположную сторону — на широкую деревенскую улицу.

Нас высадили из пароходика, построили, как обычно, «по четыре», и под конвоем повели по этой улице, не совсем просохшей еще от весенней распутицы. Нас привели во двор местной милиции. И тут наши конвоиры с нами распростились: — Обождите тут, — сказали они и пошли в милицию сдать наши формуляры.

Во дворе были сложены какие-то брёвна и доски, на них мы и расположились. В помещение вызывали по одному.

Какой-то милицейский «чин» выдавал бумажку размером в четвертинку машинописного листа, расчерченную на четыре клетки, и объяснял: — Каждые две недели должны являться на регистрацию, — и в первой клетке бумажки ставил большую жирную печать. — Понятно? Больше, чем на 3 километра, от деревни не удаляться, понятно?

— А деньги? — спрашивали мы.

— Какие деньги?

— Ну, на жизнь?

— Насчет денег никаких распоряжений не имею.

— А у меня свои, заработанные в тюрьме, есть, на счету?

— Те ещё не пришли. Придут — получите. (Я свою десятку получила через полгода!)

— А где же жить?

— Это не в нашей компетенции. Сельсовет позаботиться.

— Но сейчас, — куда же нам идти??

— Это дело не наше. Можете посидеть во дворе, мы не гоним.

Озадаченные и голодные (дорожные пайки были давно съедены) мы сидим на бревнышках. К счастью, небо не хмурилось, и солнце, поднимаясь повыше, начало пригревать.

Напрасно мы старались гадать, — что же дальше?..

Еще начиная с Пермской тюрьмы, мы наслушались всяческих «прогнозов» о ссылке, трудоустройстве и ссыльной жизни:

— На первое время дают ссуду — горячо уверяли одни, — до тысячи рублей, да, да!

— А квартиры приехавшим — в первую очередь! — Подхватывали другие. Но вот, пока что, на это было не похоже.

К счастью, «дальше» не заставило себя долго ждать. Во дворе милиции открылся… «невольничий рынок».

— Здорово ребята! Сапожники есть? — Спросил первый «покупатель».

— Есть, есть! — тут же откликнулись двое.

— Ну, айда-те со мной! — и он увел двух счастливчиков.

Вторым забрали портного, Аркадия Аркадиевича Кравцова.

Чудный был человек, — еще в дороге мы сдружились. Он первый вернулся на наш «невольничий рынок» и притащил буханку черного хлеба!

Третья была я: — Есть ли кто-нибудь из медработников?

— Вот я, медсестра!.. Врачей не оказалось ни одного, но и медсестру (настоящую, с дипломом!) тоже забрали с радостью.

Сейчас же в бухгалтерии больницы мне выписали аванс и я тут же побежала в Сельпо за хлебом. Прихватила и махорки — мужчины наши мучились без курева.

«Купили» ещё двух бухгалтеров и одного «канцеляриста» на почту. На этом торги кончились. Больше «специалистов» не требовалось. Потом пришел председатель колхоза и сказал, что всех остальных забирает в колхоз. Так в «колхозниках» оказались два юриста, два педагога и поляк — журналист.

Завтра им выделят хату на первое время, а сегодня — переночуете в школе. Занятия к тому времени кончились и школа была свободна…

Так и началась наша ссыльная жизнь на берегу Енисея в деревне Ярцево, неподалёку от Туруханска, где когда-то ссыльный Иосиф Джугашвилли, он же — «Коба» обдумывал свои зловещие планы отмщения неблагодарной России.

Глава IV

На берегах Енисея

Сгорели в памяти дотла Костры сибирской лесосеки.

Но в тайниках её навеки Осталась тёплая зола.

А. Жигулин

Ярцево

На этапе мы ждали, что нас привезут в какую-то глухомань, необжитую, или заброшенную деревню в тайге… Но оказалось совсем не так. Деревня, избы которой вытянулись длинной цепочкой над самым обрывом высокого левого берега Енисея, была большая, благоустроенная и зажиточная. Как оказалось, это был даже «райцентр». С колхозом, конечно.

В деревне была и школа, и больница, (правда маленькая, но всё же настоящая больница), почта и «Сельпо» — лавочка, где всегда был хлеб, махорка, а иногда и чай, и сахар, и даже «подушечки» — ребячье угощение. Были даже пошивочная и сапожная мастерские, правда, «при колхозе».