Разговор в «Соборе»

Ариспе в задумчивости погрыз кончик красного карандаша, просмотрел машинопись, потом ищуще оглядел редакцию. Ты влип, сказал Карлитос, откажись под любым предлогом, наври что-нибудь. Но ты не стал врать, Савалита, ты счастливым пошел к столу Ариспе — прямо к волку в зубы.

— Не соблаговолите ли поработать несколько дней с уголовщиками? — сказал Ариспе. — Бесеррите требуется ваша помощь.

— Теперь, значит, спрашивают о согласии, — едко пробормотал Бесеррита. — Когда я начинал в «Кронике», никому дела не было до моего мнения. Ну-ка, живо, сказали мне, обегайте все комиссариаты, мы открываем колонку полицейской хроники, поручаем ее вам. И вот уже двадцать пять лет меня держат на этом деле, и никто еще не спросил, нравится мне оно или нет.

— В один прекрасный день, сударь, вы лопнете от злости, — Ариспе ткнул себя карандашом в грудь, — сердечко не выдержит. Окстись, Бесеррита, если у тебя отнять полицейскую хронику, ты же зачахнешь с тоски. И потом, кто, если не ты? Ты — наш перуанский корифей.

— На кой мне сдалась моя слава, недели не проходит без протеста, — проворчал Бесеррита. — Чем хвалить, лучше бы прибавили построчную.

— Двадцать пять лет, сударь, вы задаром спите с самыми дорогими шлюхами, бесплатно напиваетесь в самых шикарных борделях, а все жалуетесь, все чем-то недовольны, — сказал Ариспе. — Что же нам тогда говорить — мы-то выворачиваем карманы перед тем, как заказать лишнюю рюмочку или взять девочку.

Тарахтенье машинок смолкло, над столами показались смеющиеся лица сотрудников, слушавших диалог Ариспе и Бесерриты, который тоже начал двусмысленно улыбаться, а потом издавать, точно давясь, хриплые смешки: когда он напивался, это сопровождалось икотой, отрыжкой и бранью.

— Годы не те, — сказал он. — Женщины мне больше не нравятся.

— А, так ты на старости лет сменил вкусы? — сказал Ариспе и поглядел на Сантьяго. — Будьте осторожны, теперь я понимаю, зачем Бесеррита просил дать вас ему в помощь.

— До чего ж у нас остроумное начальство, — проворчал Бесеррита. — Ну так что? Будет мне первая полоса? Перикито даешь?

— Даю, даю, только ты смотри не обижай его, — сказал Ариспе. — Надо потрясти подписчиков, поднять тираж, вот в чем штука, сударь.

Бесеррита кивнул, повернулся — снова затюкали машинки — и вместе с Сантьяго двинулся к своему столу. Стол стоял в самой глубине комнаты, думает он, оттуда он видел спины всех сотрудников и не уставал обыгрывать эту тему: напившись, выходил на середину, расстегивал пиджак, упирал кулаки в жирные бедра и кричал: я в заднице у вас у всех! Редакторы съеживались за машинками, утыкались носами в бумаги, и никто, даже Ариспе, не осмеливался посмотреть на Бесерриту, думает он, покуда тот вел медленным яростным взором по склоненным головам страшно озабоченных редакторов, — мою полосу в грош не ставите и меня, значит, тоже? — необыкновенно сосредоточенных корректоров, — потому и загнали меня на задворки, в задницу всей «Кроники»! — всецело поглощенного своим делом кудлатого Эрнандеса, — чтоб я день и ночь любовался задами господ из международного отдела, господ из внутренней информации, — и похаживал между столами с беспокойным видом генерала перед битвой, — чтоб господа редакторы пердели мне в нос? — и до основания потрясал редакцию взрывами громового хохота. Но когда однажды Ариспе предложил ему пересесть, думает он, Бесеррита страшно возмутился: из моего угла меня вынесут только вперед ногами. Стол у него был такой же низенький и неказистый, как его хозяин, и такой же грязный, как его неизменная желтовато-серая тройка в сальных пятнах. Теперь он уселся за него, закурил тоненькую сигаретку, а Сантьяго остался стоять, взволнованный тем, что выбор пал на тебя, Савалита, предвкушающий серию статей, которые ты, Савалита, напишешь: я, Карлитос, шел на бойню как на праздник, Карлитос.

— Ладно, раз уж ввязались в это дело, надо шевелиться. — Бесеррита снял телефонную трубку, набрал номер, приблизил брюзгливо сложенные губы к микрофону, что-то сказал туда, ухватил толстыми пальцами с грязными ногтями перо, вывел на листочке какие-то закорючки.

— Все искал сильных ощущений? — сказал Карлитос. — Они тебе нравились.

— Это в Порвенире, возьмите Перикито и валяйте прямо сейчас туда. — Бесеррита повесил трубку, поднял на Сантьяго гноящиеся глаза. — Там когда-то выступала убитая. Хозяйка меня знает. Расспросите, раздобудьте фотографии. Кто, что, где, с кем дружила, куда ходила. А Перикито пусть пощелкает.

Сантьяго спускался по лестнице, на ходу надевая пиджак. Бесеррита уже предупредил Дарио, и редакционный пикап загораживал проезд. Завывали автомобильные гудки. Тут же появился разъяренный Перикито.

— Я же предупреждал Ариспе, что с этим самодуром больше работать не стану, — вопил он на всю улицу. — А он меня ему отдает на целую неделю. Савалита, он от нас мокрое место оставит.

— Характер у него, конечно, сволочной, но за своих сотрудников бьется как лев, — сказал Дарио. — Если бы не он, эту пьянь Карлитоса давно бы выкинули вон. Так что не надо.

— Уйду я из газеты, не могу больше, — сказал Перикито. — Рекламой займусь. Неделя под Бесерритой — хуже, чем триппер поймать.

Поднялись по Кольмене до Университетского парка, спустились по Асангаро, миновали белесый каменный фронтон Дворца правосудия, въехали по проспекту Республики в сырые сумерки, а когда справа, посреди темного парка, показались освещенные окна и засияли неоновые огни «Хижины», Перикито захохотал, некстати развеселившись: о господи, глаза бы мои не глядели на нее, Савалита, в воскресенье мы тут нажрались, до сих пор печенка болит.

— Бесеррита одной своей страничкой может закрыть любой бордель, любой шалман, погубить любую бандершу, — сказал Дарио. — Бесеррита — это король ночной Лимы. И скажу вам, никто так не носится со своими сотрудниками — Бесеррита их и поит, и по бабам водит. Не знаю, Перикито, чего тебе еще нужно, чем ты недоволен.

— Ладно, ладно, — согласился Перикито. — Во всем надо видеть светлую сторону. Если уж пришлось с ним работать, постараемся сыграть на его слабой струнке.

Заведения с девочками, вонючие кабаки, злачные места, где заблеванные полы посыпают опилками, фауна города Лимы в три утра. Вот где была его слабая струнка, думает он. Вот там он размякал, делался похожим на человека и вызывал к себе теплое чувство, думает он. Дарио затормозил: по полутемным тротуарам катился плотный ком людей с неразличимыми лицами, и изнемогающие фонари Порвенира лили на сумрачные фигуры слабый, скупой свет. Стоял туман, ночь была сырая. Двери «Монмартра» были закрыты.

— Постучите, Пакета, наверно, там, — сказал Перикито. — «Монмартр» открывается совсем под утро, сюда стекаются все, кто недобрал.

Постучали в стеклянную дверь — пианист в красноватом сиянии, думает он, а зубы такие же белые, как клавиши его рояля, две танцовщицы с пышными плюмажами на голове и на заду, — послышались шаги, и появился тощий парень в белой жилетке и галстуке-бабочке, глянул на них с опаской: вы из «Кроники»? Прошу, хозяйка вас ждет. Заставленный бутылками бар, потолок, усеянный платиновыми звездами, пятачок танцевальной площадки, микрофон на штативе, столики, кресла. Отворилась незаметная дверца в глубине бара, добрый вечер, сказал Перикито, и — помнишь? — выплыла Пакета — глаза в черных ореолах туши и длиннющих накладных ресниц, пухлые щеки, крутые бедра в удушье узких брючек, поступь канатоходца.

— Сеньор Бесерра вам, наверно, говорил? — сказал Сантьяго. — Мы по поводу убийства в Хесус-Мария.

— Он обещал, что меня нигде не упомянут, он слово дал, надеюсь, он его сдержит. — Помнишь, Савалита, ее губчатую руку, заученную улыбку, медовый голос с едва уловимым привкусом ненависти и тревоги. — Вы же понимаете, может пострадать репутация кабаре.

— Нам нужны только некоторые сведения, — сказал Сантьяго. — Кем она была, чем занималась.

— Да мы едва были знакомы, я почти ничего не знаю, — уклончивые взмахи жестких ресниц, кривящиеся толстые губы цвета граната, — уже полгода, как она перестала у нас петь. Нет, больше: уже восемь месяцев. Она ведь почти потеряла голос, я ее пригласила из чистой жалости, и исполняла она три-четыре номера в вечер. А до этого работала в «Лагуне».