Страница 127 из 140
— Тебе не стыдно? — Голос ее суров и глубок, глаза покраснели, она заломила руки. — Как ты мог жениться так, так, никому ничего не сказав? Какому унижению ты подверг своего отца, брата, сестру!
Дон Фермин не поднимал головы, весь уйдя в созерцание своих башмаков, а Попейе выдавил из себя улыбку, отчего лицо его приняло необыкновенно глупое выражение. Керн вертела головкой из стороны в сторону, догадываясь, что что-то случилось, спрашивая глазами, что же именно, а Чиспас, скрестив руки на груди, глядел сурово.
— Сейчас неподходящее время, мама, — сказал Сантьяго. — Если бы я знал, что тебе это будет неприятно, мы бы не пришли.
— Я тысячу раз предпочла бы, чтоб ты не приходил, — громче заговорила сеньора Соила. — Ты слышишь меня? Тысячу раз предпочла бы вовсе тебя не видеть, чем видеть с этой… Идиот!
— Ну, перестань, Соила. — Дон Фермин взял ее за руку, Попейе и Чиспас испуганно глядели на лестницу. Керн раскрыла рот. — Перестань, прошу тебя.
— Ты не видишь, на ком он женился?! — зарыдала сеньора Соила. — Не видишь, да? Не понимаешь? Как я могу с этим смириться, когда мой сын женился на женщине, которую я не взяла бы и в горничные?!
— Соила, опомнись. — Помнишь, Савалита, он тоже по бледнел и тоже испугался.
— Что за глупости ты говоришь. Она может услышать, она жена Сантьяго.
Помнишь, Савалита, какой хриплый, потерянный голос был у отца, как пытался он вместе с Чиспасом успокоить, унять маму, которая уже плакала навзрыд. Помнишь, как залилось краской веснушчатое лицо Попейе, как съежилась на стуле Керн, словно в комнате вдруг повеяло арктической стужей?
— Ты никогда ее больше не увидишь, мама, — сказал наконец Сантьяго. — Но сейчас прошу тебя замолчать. Я не позволю ее оскорбить. Она не сделала тебе ничего плохого и…
— Вот как? Ничего плохого? Ничего плохого? — выкрикнула сеньора Соила, пытаясь высвободиться из рук дона Фермина и Чиспаса. — Она тебя завлекла, заманила, окрутила, и ты еще смеешь говорить, что эта мещанка мне не сделала ничего плохого?!
Настоящее мексиканское кино, вроде тех, что так тебе нравились, Ана. Не хватало только сомбреро и ансамбля марьячи[68], думает он. Чиспасу и отцу удалось наконец силой выволочь сеньору Соилу из-за стола, отвести ее в кабинет. Сантьяго стоял посреди комнаты. Ты глядел на лестницу, Савалита, ты прикидывал расстояние от туалета до гостиной: да, конечно, она все слышала. Чувство праведного гнева, священной ненависти, полузабытое чувство времени «Кауйде» и революции охватило тебя, Савалита. Издали доносились стоны матери, уныло-укоризненный голос отца. Через минуту в гостиную вернулся побагровевший от невиданного бешенства Чиспас.
— Довел до истерики. — Он был вне себя, думает он. Чиспас был вне себя, бедный Чиспас вне себя. — Вечно какие-то безумные идеи, жить невозможно из-за твоих штук, кажется, что у тебя одна цель в жизни — довести родителей до исступления.
— Чиспас, Чиспас, пожалуйста, — взмолилась, вскакивая, Керн. — Ради бога, Чиспас.
— Ничего, ничего, дорогая, — сказал Чиспас. — Ничего страшного. Просто этот сумасброд всегда все испортит. Папа был так деликатен, а он…
— Чиспас, я тебя предупреждаю, — сказал Сантьяго. — То, что я могу снести от мамы, от тебя сносить не собираюсь.
— Ты меня предупреждаешь? — сказал Чиспас, но Керн и Попейе уже вцепились в него и оттащили назад: чего вы смеетесь, ниньо? — говорит Амбросио. Ты не смеялся, Савалита, ты смотрел на лестницу и слышал за спиной задушенный голос Попейе: ну, чего ты, чего ты, ну, было б из-за чего, ну, брось, брось. Что она, плакала и поэтому не спускалась с гостиную? Ты должен был пойти за ней или ждать? Наконец они показались на площадке, и Тете выглядела так, словно гостиная была полна чудищ или демонов, но ты, милая, держалась с удивительной надменностью, думает он, и, пожалуй, заткнула бы за пояс Марию Феликс в том кино или Либертад Ламарке[69] в этом.
Она медленно сошла по ступеням, крепко держась за перила, глядя только на Сантьяго, и сказала твердо:
— Уже поздно. Нам, должно быть, пора, не правда ли, милый?
— Да, — сказал Сантьяго. — Тут, на площади, возьмем такси.
— Да мы вас отвезем, — срываясь на крик, воскликнул Попейе. — Отвезем, Тете?
— Конечно, — пробормотала она. — Заодно и проветримся.
Ана сказала «до свиданья», прошла мимо Чиспаса и Керн, не подав им руки, и быстро зашагала к саду. Сантьяго, не прощаясь, последовал за ней. Попейе вприпрыжку обогнал их, отворил перед Аной дверь на улицу, потом кинулся, словно за ним гнались, за машиной, подогнал ее, выскочил, распахнул дверцу, бедняга конопатый. Сначала все молчали. Сантьяго закурил. Попейе тоже. Ана, сидя очень прямо, смотрела в окно.
— Ана, ты мне позвони, хорошо? — сказала жалким голосом Тете, когда подъехали к пансиону. — Может, я тебе помогу подыскать квартирку или просто, если что-нибудь надо…
— Конечно, — сказала Ана. — Ты мне поможешь снять квартиру. Договорились.
— Надо бы нам вчетвером куда-нибудь выбраться, старина, — сказал Попейе, улыбаясь от уха до уха и яростно хлопая ресницами. — Пообедаем вместе или сходим в кино. Позвони, как надумаете.
— Конечно, — сказал Сантьяго. — На днях позвоню, конопатый.
В номере Ана разрыдалась так, что прибежала донья Лусия. Сантьяго успокаивал ее, утешал, уговаривал, объяснял, и Ана наконец вытерла глаза. Тотчас началось: она никогда в жизни больше не пойдет туда, она их ненавидит, она их презирает. Сантьяго со всем соглашался: да, милая, ты права, да, любовь моя, это верно. Она сама не понимает, почему не спустилась и не выдала этой старой дуре, не ответила ей, как стоило бы: да, милая, да. Хоть она и твоя мать, хоть она и старше, но чтоб зареклась обзываться мещанкой, чтоб поняла: да, любовь моя, да.
— Ладно, — сказал Амбросио. — Я вымылся, я чистый.
— Ладно, — сказала Кета. — Так что случилось? А меня разве не было на этой вечеринке?
— Нет, — сказал Амбросио. — Да и самой вечеринки тоже не было. Там что-то стряслось, и почти никто из приглашенных не пришел. Всего трое-четверо, ну, и он среди них. Хозяйка очень сердилась, говорила, что ей в душу плюнули.
— Полоумная считает, что Кайо устраивает вечера для ее развлечения, — сказала Кета. — Как бы не так. Он развлекает своих приспешников.
Они лежали рядом, на спине, оба уже оделись, оба курили. Пепел стряхивали в пустой спичечный коробок, который Амбросио пристроил у себя на груди; конус света из окна падал на ноги; лица оставались в темноте. Не слышно было ни музыки, ни голосов, только изредка скрипел где-то далеко замок или щеколда да иногда с ревом проносился под окнами автомобиль.
— Я сам заметил, что приемы эти не просто так, — сказал Амбросио. — А вы думаете, он для этого и держит сеньору Ортенсию? Чтоб приваживала друзей?
— Нет, не только для этого, — негромко, медленно рассмеялась Кета, провожая взглядом тающую струйку дыма. — Еще и потому, что она хорошенькая и выполняет его прихоти. Ну, так как же все-таки это было?
— Вы тоже, — почтительно сказал он, не поворачиваясь, не глядя на нее.
— Я выполняю его прихоти? — с расстановкой сказала Кета, подождала, пока не погаснет огонек сигареты, и снова рассмеялась тем же медленным полуиздевательским смешком. — Но ведь и твои тоже, а? Тебе ведь недешево обходятся эти два часа со мной, а?
— В заведении выходило дороже, — сказал Амбросио и добавил как бы по секрету: — Вы же за номер с меня не берете.
— Ну, так ему это стоит много дороже, чем тебе, — сказала Кета. — Я — совсем другое дело. Полоумная это делает не за деньги, не из корысти. Ну, и, конечно, не потому, что любит его. По глупости, по простоте душевной. Я вторая дама Перу, Кетита. У меня бывают министры и послы. Совсем дурочка. Никак не поймет, что они ездят к ней в Сан-Мигель как в бордель. Уверена, что это ее друзья, что они приходят ради нее.
68
Марьячи — мексиканские музыканты.
69
Мария Феликс — популярная мексиканская киноактриса 40-60-х годов. Либертад Ламарке — аргентинская киноактриса.