Страница 1 из 4
A
историк искусства и литературы, музыкальный и художественный критик и археолог.
В. В. Стасов
Комментарии
В. В. Стасов
Еще по поводу постановки «Жизни за царя»
В новой постановке «Жизни за царя» было писано в наших газетах, с конца августа, уже несколько раз: раза два в «С.-Петербургских ведомостях» и раза три в «Голосе». Но я не боюсь снова приняться за тот же предмет. Русские оперы в продолжение стольких лет были поставлены у нас на сцене самым непозволительным образом, и перемена к лучшему случилась на наших глазах так еще недавно, что, мне кажется, непременно нужно много и много обращаться к этому делу для того, чтоб уничтожить последние остатки прежнего порядка — если они еще есть — и помочь укреплению и подъему порядка нового. Тут каждый, кто только может, должен принести свой камешек. Притом же большинство нашей публики так рассеянно, так мало привыкло, в иных случаях, сосредоточивать свое внимание, что полезно иногда бывает по нескольку раз докладывать всем: «Вот, господа! что прежде вы давно привыкли видеть — того уж больше нет! То, что вы теперь перед собой видите — это уже не старое, а новое. Не угодно ли хорошенько порассмотреть!» Это последнее обстоятельство, т. е. что многие у нас и смотрят, да не видят, именно теперь и случилось. Из каждых 50 человек, видевших «Жизнь за царя», начиная с прошлого 26 августа, наверное 40 не заметили или не знают, что теперь на Мариинской сцене декорации и костюмы новые: им кажется, что как было прежде, так и осталось. Потом другие хотя и заметили, что у них перед глазами что-то новенькое, да не обратили на это никакого особенного внимания. Спросите таких людей: что, видели вы новые костюмы в «Жизни за царя»? — Видели. — «Ну что ж, как вы их находите?» — Ничего, порядочные! (другой говорит: «Ничего, хороши!») и, после того — точка, ничего дальше не услышите. Самое большое, на что можете надеяться, это фраза такого рода: «Нельзя не отнестись сочувственно к обновлению оперы „Жизнь за царя“ несколькими новыми декорациями и костюмами, хотя и смешно сравнивать эту обновленную постановку с постановкой любой из итальянских опер, в которых роскошь проглядывает до мельчайших подробностей, между тем как теперешнюю внешность „Жизни за царя“ только что можно назвать чистенькой». Эти последние фразы всякий, кому угодно, может даже целиком прочесть в одной из петербургских газет.
Итак, вот каково было большинство суждений. Одни из числа публики вовсе ничего не заметили, другие не заметили ничего особенного, по крайней мере ничего такого, что можно было бы сравнивать с постановкой итальянских опер, — вот и все. Как не пожалеть, что не оказалось покамест никаких других результатов! После того, пожалуй, те, кто хлопотал усердно и серьезно о постановке, имели бы право сказать: «Вот и извольте хлопотать и стараться! Стоит ли трудиться! Что хочешь делай, только того и добьешься, что либо ничего не заметят, либо скажут: порядочно!»
Но мы постараемся утешить этих почтенных деятелей. Нам кажется слишком важным, чтоб они не теряли энергии, интереса; нам бы хотелось, чтоб только что начатое благое дело не заглохло, не пошло бы снова как-нибудь, а продолжалось и шло бы вперед, что дальше, то лучше. Если им уже так важно, что думает масса публики, то пусть они вспомнят, что эта масса по крайней мере не станет более упрекать распорядителей наших в том, что постановка отечественных, самостоятельных опер была до сих пор совершенно непозволительная на нашей сцене, и именно в такой степени, что о том противно вспомнить. Какие-нибудь «Лучии», «Троваторы», «Марты» и т. п., не имеющие ровно никакого значения на весах искусства, ставились тщательно, богато, великолепно, а наши талантливые, гениальные оперы должны были пресмыкаться в лохмотьях и нелепых старинных тряпках! Вот про что в последние годы толковал всякий, даже те, кому в глубине души до этого не было, в сущности, ровно никакого дела. Теперь этого уже не станут более говорить. Распорядители наши своими добрыми начинаниями зажали, наконец, рот всеобщему воплю.
Но, кроме толпы, есть люди, которые судят о хорошем и дурном не только по сравнению с итальянскими операми, но еще и без всякого подобного сравнения: у них мерило лежит в их собственном знании, понятии и вкусе, и они в состоянии определить достоинство постановки даже и в таком случае, если бы у нас не было в Петербурге не только богатой и роскошной итальянской постановки, а, пожалуй, и вовсе никакой. У нас перед глазами русский сюжет, русская опера. Что нам за дело до того, как ставятся итальянские оперы, роскошно или нероскошно? Казалось бы, дело совсем не в этом состоит. Нам важно знать: соблюдена ли русская, историческая правда в оперной постановке, вот все, что до нас тут касается, а будет ли здесь роскошь, будет ли сходство с постановками итальянских опер — это вовсе не наше дело. И что за странное понятие, что постановка оперы должна быть непременно «роскошная»! Это понятие явно идет из тех времен, когда считалось, что опера непременно должна быть «великолепным представлением», с блеском и эффектом, — и ничего более тут не требовалось. Точно будто бы всякий сюжет оперы, всякая народность, всякая эпоха так вот и обязаны выставить прежде всего напоказ великолепие и роскошь! Но это хорошо французам или немцам: те в своих операх могут всегда представить рыцарей, пажей, королей и дам; тут можно, на потеху охотникам до великолепий, пустить в ход сколько угодно бархату, атласу, кружев, золота, балдахинов, тронов и жемчугов. А вот не угодно ли иметь дело не с рыцарями и пажами, а с древними россиянами, у которых на плечах были не мантии и кафтаны, а сермяга или холщевая рубаха, которые отличались не в залах с колоннами, стрельчатыми сводами и превосходными перспективами, а в курных избах — узких, тесных, низеньких и темных. Что ж! Неужели, ставя оперу русскую, фальшивить, коверкать, уродовать каждый мотив и из кожи лезть вон, чтоб и у нас тоже появились вдруг на сцене перспективы, колонны и атласы с кружевами? Впрочем, что мудреного, если раздаются из среды публики такие смешные и неуклюжие претензии, когда они были у нас возможны не только уже по случаю постановки оперы, но даже по случаю этнографического музея. Навряд ли кто-нибудь забыл, как в прошлом году «Московские ведомости» со свойственным им патриотическим жаром и благоразумным негодованием жаловались на то, что на московской этнографической выставке показана была все только настоящая, неказистая правда жизненной обстановки русского народа: это казалось нашей патриотической газете проявлением гнусного духа «русского самооплевания», «сатирой» на наше отечество. Когда так думают публицисты, которые, по самому существу своей роли, должны бы быть посвободнее от предрассудков, чем толпа, — чего же ожидать от самой этой толпы?
Теперь обратимся к другой стороне дела. Г-н Костомаров написал, по поводу новой постановки «Жизни за царя», целых две статьи в «Голосе», и мы согласны с большею частью того, что он говорит. Почти все заметки г. Костомарова о костюмах и об этнографических условиях старинного нашего быта верны. Но мы не можем согласиться с некоторыми его мыслями. В одном месте он рассматривает мнение некоего г. Степанова, тоже писавшего о новой постановке, и, соглашаясь с ним, что должна же театральная дирекция соображаться со вкусом публики, прибавляет, что соображаться надо, но соображаться со вкусом «публики образованной и развитой». Мы уважаем мнения г. Костомарова, но на этот раз далеко с ним не сходимся. Что такое это «соображение с мнением публики образованной и развитой», о котором здесь говорится? На наши глаза это не что иное, как только пустые и ни на что не нужные комплименты публике. Дело идет о костюмах, о декорациях, которые требуется сделать хорошими, верными, историческими. Какую же роль может играть тут «вкус публики образованной и развитой», да и вообще какой бы то ни был «вкус»? Совсем не о вкусе здесь речь идет, а только о знании. Пусть у нас публика образованная и развитая (мы охотно это допускаем), но что же она может сделать со своей стороны в настоящем вопросе? Здесь спрашивается: какие должны быть сапоги, какие шапки, какие рубашки, какие узоры на костюмах тех или других действующих лиц, какая архитектура на декорациях, вот и все. Что же публика может делать тут со своим образованием, развитием и вкусом? Ясно, что если б в самом деле театральная дирекция вздумала адресоваться к ее вкусу, ее образованности, ее развитию, публика очутилась бы в большом затруднении. Она должна была бы или просто молчать в ответ на предложенные ей некстати вопросы, либо сказать: «Да что вы меня спрашиваете о том, о чем вовсе и не след меня спрашивать! Я образована, я развита очень хорошо, но все-таки ничего не знаю в этом деле, про которое речь идет. Нет, вы меня учите, вы меня наставляйте, вы показывайте мне, что и как должно быть, а о моем вкусе ничуть не заботьтесь. Ему еще самому надо сформироваться, воспитываться, а не других учить и другим тон задавать».