Страница 24 из 28
«Нет, в лоб тебя драть, – подумал Литума. – Не может». Зачем было все так усложнять? Почему это Алисия Миндро не могла полюбить паренька, который так дивно играл на гитаре и так нежно пел? Кто сказал, что белая никогда не полюбит чоло? Почему полковник увидел в этой любви коварный заговор против себя?
– Я пытался объяснить все это и Паломино Молеро. – Полковник снова говорил теперь безразлично, словно отстраняясь и от них, и от произносимых им слов. – Как и вам. Только еще детальней, еще подробней. Я все ему разжевал и в рот положил. Я не грозил ему, не приказывал. Я говорил с ним как мужчина с мужчиной, а не как полковник с рядовым. Я давал ему возможность повести себя как порядочный человек, стать тем, кем он никогда не был.
Он замолчал и проворно, словно отгоняя муху, поднес ладонь ко рту. Литума полуприкрыл глаза: вот они стоят лицом к лицу – вылощенный, начальственно-строгий полковник с ледяным взглядом и крошечными усиками под самым носом и вытянувшийся в струнку Паломино, остриженный под машинку новобранец в мешковатом, необмявшемся обмундировании с еще непотускневшими пуговицами. Маленький, уверенный в себе, властный полковник расхаживает по своему кабинету, мимо разложенных вдоль стены пропеллеров и моторов, а бледный Паломино стоит перед ним, не смея шевельнуться, раскрыть рот, вздохнуть.
– Эта девочка – совсем не такая, как может показаться. Эта девочка, хотя она говорит, и смеется, и ведет себя как все девочки ее возраста, – совсем не чета им. Она хрупка, она беззащитна, словно стекло, или цветок, или голубка, – доносились до Литумы слова полковника. – Вот что я могу сказать вам, господа, по совести: рядовому солдату запрещено поднимать глаза на дочь полковника и командира авиабазы; парень с улицы Кастилии даже во сне не имеет права мечтать об Алисии Миндро. Он не смеет ни приближаться к ней, ни глядеть на нее, ни думать о ней, а за нарушение этого запрета он заплатит жизнью. Вот что я мог бы сказать ему, но вместо этого я попытался объясниться с ним, как мужчина с мужчиной, ибо полагал, что и у гитариста с улицы Кастилии может быть разум и хоть какие-то начатки порядочности. Он ответил мне, что все понял, что не представлял себе, кто такая Алисия, что отныне не будет ни глядеть на нее, ни говорить с нею. В ту же ночь этот лицемерный полукровка похитил Алисию, похитил и надругался над нею. Он думал загнать меня в угол. Ага, думал он, теперь она моя, теперь полковнику волей-неволей придется согласиться на наш брак. Нет, милый, ты ошибся, только моей дочери позволительно шантажировать меня и обливать грязью на всех углах, только ей одной, моей бедной больной девочке, и я должен нести безропотно этот крест. Ей можно… А тебе – нет.
Он замолчал, со всхлипом перевел дыхание. Потом послышалось мяуканье, потом мягкий топот кошачьих лап. И снова – тишина и рокот прибоя. Причал больше не раскачивался. В который уж раз лейтенант задал вопрос, вертевшийся у Литумы на языке.
– Ну а как же тогда Рикардо Дуфо? Почему ему можно быть поклонником, вздыхателем, женихом Алисии Миндро?
– Потому что он офицер, а не шпана с улицы Кастилии. Потому что он из хорошей семьи. Но главным образом, потому, что он слабохарактерен и глуп, – взорвался вдруг полковник, словно пораженный тем, как слепы бывают люди. – Потому что, выдав ее за идиотика Дуфо, я мог бы по-прежнему опекать и оберегать мою дочь. Я поклялся в этом ее матери, когда она была при смерти. И господь, и моя Мерседес знают, что я эту клятву сдержал, знают они и то, чего мне это иногда стоило.
Голос изменил ему, и он, скрывая свою необоримую слабость, несколько раз кашлянул. Издали доносился отчаянный кошачий вой: что там у них – любовь или драка? Ничего на этом свете не разберешь.
– Впрочем, я не затем сюда пришел и не собираюсь обсуждать с полицейскими свои семейные дела, – отрывисто бросил полковник и тотчас добавил, смягчив тон: – Я берегу ваше время, лейтенант.
«А меня в упор не видит», – подумал Литума. Оно и к лучшему: зная, что полковник забыл про него, в расчет не принимает, он чувствовал себя уверенней. Снова наступило молчание, казавшееся бесконечным: полковник явно боролся со своей немотой, подыскивая ускользающие слова.
– Не надо беречь мое время, – сказал лейтенант.
– Я признателен вам за то, что об этом вы не упомянули в своем рапорте, – с трудом вымолвил наконец полковник.
– Вы про дочь? – тихо спросил лейтенант. – Про ее намеки на ваше с нею сожительство?
– Благодарю вас, что вы не упомянули об этом в рапорте, – окрепшим голосом повторил отец Алисии Миндро. Он снова провел ладонью по губам. – Не за себя благодарю. Репортеры устроили бы вокруг этого форменный шабаш. Я так и вижу газетные заголовки, на нас вылили бы целые ушаты грязи. – Он снова покашлял, справился с дыханием, с заметным усилием заставил себя казаться спокойным. – Девочку надо оградить от скандала. Любой ценой.
– Я должен вас предупредить, господин полковник, – сказал лейтенант. – В рапорте об этом не упомянуто, во-первых, потому, что точными сведениями мы не располагали, а во-вторых, потому, что прямого отношения к убийству этот факт не имел. Но я призываю вас взглянуть правде в глаза: когда происшествие станет достоянием гласности, – если станет! – все будет зависеть от того, что скажет ваша дочь. За ней устроят настоящую охоту, ее будут преследовать, чтобы выжать из нее разоблачения. Чем грязнее, чем скандальнее – тем лучше, тем с большей радостью ухватятся за них газеты. Вы и сами это знаете. Если дело обстоит так, как вы его представили, если Алисия и вправду страдает расстройством психики, наилучший выход – положить ее в клинику. Или уехать за границу. Простите, если я вторгаюсь в сферы, выходящие за рамки моих служебных обязанностей.
Он замолчал, потому что полковник сделал нетерпеливое движение.
– Я не знал, разыщу ли вас, и потому оставил вам под дверью участка записку, – проговорил полковник, явно желая на этом закончить.
– Понятно, – сказал лейтенант.
– Доброй ночи, – отрывисто бросил полковник.
Однако он не ушел. Литума видел: он повернулся, сделал несколько шагов к морю, остановился и замер перед необозримой, серебрящейся в лунном свете гладью. Маяк вспыхивал и гас, на мгновение выхватывая из темноты его невысокую, напряженно выпрямленную, обтянутую хаки фигуру: полковник не поворачивался, дожидаясь, когда они уйдут. Литума поглядел на лейтенанта, а тот растерянно поглядел на него. Потом лейтенант знаком приказал уходить. Так и не промолвив ни слова, они двинулись прочь. Песок заглушал их шаги, Литума чувствовал, как глубоко увязают в нем его башмаки. Они прошли мимо неподвижной спины полковника – снова ветер взъерошил его редкие волосы – и, огибая вытащенные на берег лодки, побрели к смутным пятнам домиков на окраине Талары. Уже на улице Литума обернулся. Полковник стоял на прежнем месте, у самой воды. Тень его была чуть светлее окружавшей его тьмы. Вдалеке, у самого горизонта, мерцали желтые огоньки. Где там баркас дона Матиаса? Он всегда говорил, что хоть ночи стоят теплые, но в открытом море непременно зябнешь, а потому не грех взять с собой на лов бутылочку горячительного.
Талара была пустынна и безмятежна. Ни в одной из оставшихся позади деревянных хибарок свет не горел. Литуме о стольком надо было расспросить лейтенанта, но он, скованный смешанным чувством неловкости и печали, не решался раскрыть рот. Правду ли сказал им полковник? Похоже, что правду. Значит, он, Литума, не ошибся, сочтя Алисию тронутой. Краем глаза он иногда посматривал на лейтенанта: тот с отсутствующим видом нес гитару на плече, словно винтовку или мотыгу. Что он видит в такой тьме в своих темных очках?
Когда раздался этот звук, Литума вздрогнул, хотя и ждал его. Быстро смолкнувшее эхо сломало недолгую жуткую тишину. И опять все стало немо и безмятежно. Литума замер и поглядел на своего начальника, а тот, чуть помедлив, зашагал дальше.
– Господин лейтенант, – Литума рысцой догнал его. – Разве вы не слышали?