Две декадентские выставки

историк искусства и литературы, музыкальный и художественный критик и археолог.

В. В. Стасов

КОММЕНТАРИИ

В. В. Стасов

Две декадентские выставки

Две разом! Да еще третья «перемена»! Первая была — сомовская, вторая — рериховская, третья, нынешняя — японская. Что за связь? Что за последовательность? А главное — две выставки разом — одна выставка картин, другая — мебели. Отчего две? И почему? И зачем? — Я думаю, этого никто из публики не уразумевает. Однако резон какой-нибудь да должен быть. Какой же, попробуем сообразить. Разрослось ли, раздробилось ли в последнее время племя декадентское в такой степени, что одного кафтана сделалось ему вдруг мало и пришлось в двух разом щеголять, и там помещать свое дебелое тело, или же раскол какой-то у них произошел, они расщепились на два разных прихода, у каждого из которых есть по своему особому старосте — все это достоверно неизвестно. Однакоже последнее не совсем вероятно: во-первых, потому что товар на обеих выставках одинаков: г. Константин Сомов помещает свои интересные создания на декадентской выставке № 1, но тут же зараз и на декадентской выставке № 2; г. Н. Рерих поступает точно так же («ласковый теленок двух маток сосет»): значит, никакого раскола и расщепления у многоуважаемых гг. декадентов нет. Во-вторых, обе выставки даже и помещаются в одном месте, рядом, друг против дружки, как двое влюбленных, только рукой подать, и друг на друга не наглядятся, через окно или через дверь.

Нет, единение, мир и любовь — тут ненарушимые, несокрушимые. Concordia res parvae crescunt.

Значит, поздоровело, повыросло, потучнело и даже немножко порасползлось по швам любезное декадентство. Сему можно только радоваться.

Однакоже, при всем сходстве, есть у этих двух декадентских выставок и свои отличия.

Одна из них по преимуществу состоит из живописи, картин и рисунков, вторая — по преимуществу из мебели, шкафов, столов, стульев, ламп и зеркал, диванов и склянок и, сверх того, из нескольких дамских платьев для бала и верхних кафтанов для прогулки. Живопись и в этом помещении есть, но только на придачу. А это большая разница.

Немного странным может показаться то, что эта последняя выставка носит особое заглавие: «Современное искусство», тогда как другая — такого знаменитого заглавия не удостоена: она, значит, еще не добралась до степени «современного искусства», а только застряла в передней искусства «прошедшего». Ну, да нужды нет: не всякое лыко в строку ставится.

Важнее будет тот вопрос: почему все эти склянки, диваны, лампы, столы и стулья, бальные платья и графины — суть представители всего «современного искусства»? Казалось бы, то, что в голову пришло, от нечего делать, двум-трем человекам, еще мало имеет право крестить себя именем «современного искусства»! «Современное искусство» — дело, казалось бы, широкое и великое, где должно вместиться много ума и таланта, знания и мастерства, хороших, здоровых мыслей, намерений и уменья. Казалось бы, до ответа за всю «современность» декадентству еще далеко.

Хорошо портному, парикмахеру и модных дел мастеру выдумывать, в конце месяца, какую юбку, какой завиток на голове или какой жилет и галстук пустить в ход на будущей неделе. Если они не выдумают, плохо им будет — они коммерцию не поддержали, большой убыток карману нанесли. Нынче была талия коротенькая и синяя — пускай она завтра будет длинная и желтая; все эти дни устраивали себе волосы по-японски и с кулачком наверху — так пускай теперь сидят волосы на голове еще как-нибудь похитрее и понелепее; были фраки с фалдами прямыми и черные, пускай будут с фалдами круглыми, а сами — красные. Какое торжество и какая радость! Ведь что-то «новенькое» выдумано — ах, какое счастье! Неужели все эти ребячьи глупости — закон тоже и для искусства? Двое-трое изобрели что-то самое бестолковое, но новое, — вздумали и приказали, а все другие, словно фронт рекрутов, должны проделывать все те налево-кругом, какие им прикажут?

Декаденты, распорядители «современного искусства» (на Морской), именно так и делают, именно так и думают. Они воеводы, они вожди великого правого дела — представители своих премудрых выдумок, они ждут, что по их выкройкам все должны тотчас переодеваться. Только вот беда, а что как их мод и каракулей другие не послушаются, а вместо того скажут: «Да какое вы современное искусство? Никаким современным искусством у вас и не пахнет. А если вам так мило, что вы выдумали, то с ним сами и сидите, с ним сами целуйтесь. До нас ваше „современное искусство“ не касается!»

Входишь на нынешнюю выставку декадентов и на первом же шагу останавливаешься пораженный. Перед тобой новые пробы этих отчаянных любителей всяческих проб, с какого бы то ни было подъезда, переднего или заднего. Года два тому назад они делали свои пробы в Академии художеств, с переднего подъезда — главного, нынче — в Обществе поощрения, с заднего — маленького. Там были помещения обширные и широкие, драпировки во всю стену, потолки — своды под кровлей; нынче, здесь, узкие, тесные, низенькие, где уж никаким образом не придет в голову воскликнуть: «Какой простор!» Нет, напротив, тут все тесно, узко, сжато и мизерно, начиная с затей распорядителей и кончая их безумными вкусами. Христофоры Колумбы тайных красот и неведомых эстетических наслаждений натянули на все свои залы, и сверху, и снизу, и сбоку, словно узенькие холстинные панталоны, и среди них должны появляться, словно Венера из воли, все пленяющие их декадентские красоты. Но эти узкие и тесные полотнища холста придают их залам мертвый и тоскливый вид санитарных палаток на войне, мрачных перевязочных пунктов, где сердце сжимается от боли и ужаса.

А что, в самом деле? Может быть, и, действительно, санитарные палатки всего более приличны для выставок, где только и есть налицо, что уроды и калеки, несчастные люди с расколотыми черепами, вытекшими вон мозгами, исковерканными глазами, ушами и носами, корявыми руками и ногами? Разве нехорошо, когда «по Сеньке шапка»? Всем им надо компрессы ставить и лекарство в горло большими ложками лить.

Посмотрите только, какая тут коллекция.

Во главе всех стоят двое главных калек: М. Врубель и К. Сомов.

Историк, бард, герольд и истолкователь декадентского царства, г. А. Бенуа много и усердно ораторствует про них. Про Врубеля он говорит: «Дарование его — колоссальное…» «Картина его „Демон“ — поразительная…», в ней «чарующая прелесть…», здесь он «с гениальной легкостью создал свою симфонию траурных лиловых, звучно-синих (!) и мрачно-красивых тонов»; «вся павлинья красота, вся царственная пышность демонического облачения была найдена», но… после долгих проб и исканий, сам Демон «превратился из кошмарного слизня (!) в несколько театрального, патетического падшего ангела…» Удивительное здесь сочетание «гениальности со слизнем» и «глубокости» с кошмаром! Безумная завиральность Врубеля ничем, правда, не выше несообразной риторики его Баяна, но, в конце концов, все-таки является здесь тот неожиданный результат, что Врубель принадлежит «к самым отрадным явлениям современной русской школы».

Русской школы! Какая же тут русская школа, когда сам же Баян, вознося выше облака ходячего фрески Врубеля в Кирилловском монастыре, все-таки называет их только «ловким и тонким пастиччио византийских фресок», а разные другие его создания «слишком отдают неметчиной, слишком по-мюнхенски надушены (Фауст) или же неприятны своим вовсе нерусским ухарством, своим отсутствием всякой сказочности (Микула Селянинович)». И все это «русская школа»?

Славословие г. А. Бенуа про Конст. Сомова еще более изумительно. «К. Сомов, — говорит он, — не великий художник… его искусство покажется, пожалуй, мелким, а сам он — хилым ребенком», но все-таки он «настоящий поэт, настоящий визионер, настоящий, художник», он весь целиком «отдался погоне за чарующими видениями», он «пренебрегает миром», он представляет крайнюю точку «развития индивидуальности и тем самым он насквозь художник, но его искусство — настоящий, драгоценнейший алмаз». «За Сомовым — теперь — последнее слово»; «за эти десять лет Сомов — самое яркое, отрадное и типичное явление в нашей живописи…» Вот какова колоссальность К. Сомова. И опять-таки, как и по поводу Врубеля, г. А. Бенуа, в конце концов, объявляет, что Сомова он «причисляет к художникам-западникам», но что он все-таки «должен и может считаться вполне русским художником».