Невидимка с Фэрриерс-лейн

– Неужели ее репутация была столь запятнана?

– Вовсе нет. Но она пострадала бы от распространенного мнения относительно репутации актрис в целом. И не думаю, что присяжный-нееврей принял бы во внимание то, что брат не желал связи сестры с любовником-неевреем, так как это замутит ее чистую еврейскую кровь. – Прайс состроил кислую мину. – Однако если каждый мужчина, который ухаживает за красивой еврейкой, стал бы подвергаться распятию, потребовалось бы больше крестов, чем в Древнем Риме, и существование наших лесов оказалось бы под угрозой!

– Да. – Питт сунул руки в карманы. – Чрезвычайно отвратительное дело. Удивлен, что мисс Маколи все-таки преодолела эту бурю негодования и пользуется успехом в театре.

Прайс пожал плечами.

– Думаю, для нее это было трудное время. Но Годмена повесили, а поскольку ее никто и никогда не обвинял в причастности к преступлению, публика удовлетворилась и решила простить ей, что она его сестра. – Адвокат рассеянно протянул руку и потрогал длинными пальцами гладкую желтоватую поверхность чернильницы. – А многие из какого-то извращенного чувства даже восхищались ее преданностью брату, хотя одновременно жаждали повесить его на самой высокой в стране виселице; и если бы она осудила его, они назвали бы ее предательницей. – Он убрал руку с чернильницы. – Такое впечатление, что она действительно верит и верила в невиновность брата, а общество убеждено, что сама она виновна только в любви к человеку, который никогда бы на ней не женился.

– Значит, она одновременно потеряла и возлюбленного, и брата?

– Да, по-видимому, так.

– Но вы, кажется, упомянули, что она получила от Блейна дорогое украшение, фамильную драгоценность?

– Да, и говорила, что надела его в тот же вечер, на ужин, но потом настояла, чтобы он забрал ожерелье обратно.

– И Блейн его действительно взял? – спросил Питт.

Прайс удивился.

– Не имею ни малейшего представления. Его при нем не нашли. Возможно, мисс Маколи отделалась от украшения, чтобы придать достоверность своим словам. Насколько мне известно, никто и никогда больше не видел это ожерелье. – На лице Прайса мелькнула надежда. – Но, может быть, Стаффорду стало об этом что-нибудь известно. Вот это могло бы пролить свет на те события в гораздо большей степени, чем какое-либо медицинское заключение относительно Годмена, которое никак не может быть подтверждено. Вот уж поистине мертворожденная идея.

– А кто еще знал об ожерелье? – спросил Питт, лихорадочно перебирая в уме различные возможности и нащупывая новые нити, которые, вероятно, обнаружил и Стаффорд и стал их распутывать, и уже был близок к правде, еще пока скрытой, но подошел к ней слишком близко, и некто, испугавшись, его убил. – Ведь прошло так мало времени между тем, как Блейн подарил ожерелье мисс Маколи, и уходом Годмена в тот вечер из театра.

– Да… немного, – поспешно согласился Прайс. – Это засвидетельствовала костюмерша Примроуз Уокер, одевавшая мисс Маколи. Она видела, как Блейн подарил ей ожерелье и сказал, что оно издавна принадлежит его семье. Вообще-то оно принадлежало его теще – мисс Маколи утверждала, что именно по этой причине отдала его обратно; но, к сожалению, именно этого никто не мог засвидетельствовать. Однако, возможно, Стаффорд кое-что узнал.

– Но разве он не захотел бы вам об этом рассказать?

– Необязательно. Я ведь был советником обвинения, мистер Питт, а не защиты. Очевидно, однако, что он собирался поставить в известность Бартона Джеймса сразу же, как только получит подтверждение своим разысканиям. Он действительно упомянул, что очень скоро навестит Джеймса. – Говоря это, Прайс серьезно глядел на Томаса, и по его лицу было заметно, что он начинает все больше осознавать происходящее. – Тогда многое из того, что кажется сейчас странным, объяснилось бы… – Он осекся, словно опасаясь сказать лишнее, и теперь ожидал, что ответит Питт.

– А полиция никак не отметила исчезновение ожерелья? – спросил инспектор, обдумывая услышанное.

– Нет, не припомню, – тихо ответил Прайс. – В материалах суда это было не зафиксировано. Мисс Маколи утверждала, что она вернула ожерелье Блейну, но полагаю, что ей попросту не поверили, решив, что она его утаила – ожерелье действительно было дорогое. Или же она утверждала это, чтобы помочь защите брата.

– Это помогло?

Прайс сокрушенно пожал плечами.

– Ни в малейшей степени. Я уже говорил, что ей не поверили. Не исключено, что мы должны перед ней извиниться. – На лице его отразилось сожаление. – Боюсь, это именно я заявил, что она женщина двусмысленной репутации, что ей не очень-то можно доверять и что она будет утверждать все, чтобы посеять сомнения в вине брата. В тех обстоятельствах это было вполне допустимое заявление, но в конечном счете, возможно, и несправедливое. Очень неприятно думать, мистер Питт, что некто употребил все свое искусство, дабы невиновного человека повесили. И тот аргумент, что этого требует сама по себе должность прокурора, не очень утешает.

Томас почувствовал к Прайсу инстинктивную симпатию; в памяти его всплыли собственные болезненные воспоминания. Прайс ему нравился, и все же нечто беспокоило инспектора – нечто едва ощутимое и слишком неопределенное, чтобы дать этому название.

– Понимаю, – произнес он вслух, – у меня такое же чувство.

– Да-да, конечно, – согласился Прайс. – Хотел бы я вам рассказать больше, но это все, что мне известно. И сомневаюсь, что мистер Стаффорд знал больше меня, иначе бы он обязательно упомянул об этом. – Прайс остановился, в глазах его мелькнула какая-то тень, хотя он по-прежнему держался с большим достоинством, почти горделиво. – Я… мне жаль. Я ведь был лично знаком с ним.

– Уважаю ваши чувства, – ответил Питт.

Он редко бывал в таком неловком положении, когда не знал, что сказать. Ему очень часто приходилось сталкиваться с горем других людей; Томас всегда сочувствовал им и твердо знал, что надо говорить в подобных случаях. Однако было в Прайсе нечто смущающее Питта, как и в Джунипер Стаффорд.

– Спасибо, что уделили мне время, мистер Прайс. – Томас встал. – Вы были очень любезны и дали мне много материала для размышлений. Вероятно, в деле Блейна – Годмена действительно содержатся такие аспекты, которые мистеру Стаффорду, безусловно, следовало расследовать заново, и есть доказательства, что именно это он и собирался предпринять. Если врачебная экспертиза того потребует, я сам займусь этими вопросами.

Прайс тоже встал и протянул руку.

– Вы меня нисколько не задержали. Пожалуйста, дайте мне знать, если я еще чем-нибудь могу помочь и если вам потребуются дополнительные сведения по поводу того давнего дела.

– Разумеется. Благодарю вас.

Прайс проводил его до двери, открыл ее, и услужливый клерк проводил Питта до выхода.

Навестив судью Ливси в его апартаментах тогда же, в первой половине дня, Питт встретился совсем с другим отношением к себе. Ливси принял его достаточно любезно; могло даже показаться, что он ожидал Питта. Комнаты в его доме были очень просторными. Свет осеннего солнца отражался в полировке инкрустированной мебели, играл на бюро, сделанном из экзотической древесины тропических лесов, на винно-красной обивке стульев и на двух вазах с хризантемами. На низком книжном шкафу стояли две величественные бронзовые статуи, а на каминной полке – мраморные часы.

– Уверен, что это совершеннейшая чепуха, – улыбнулся Ливси в ответ на вопросы Питта касательно дела Блейна – Годмена. Он откинулся на спинку огромного кресла и снисходительно поглядел на сыщика, всем своим видом олицетворяя долготерпение. – Стаффорд был интеллигентным и в высшей степени ответственным человеком. Он прекрасно знал юриспруденцию и отлично понимал свой долг перед законом. Судья, а в особенности судья Апелляционного суда, занимает в системе юстиции особенно важное положение, мистер Питт.

Мы – последнее прибежище, где осужденные еще могут рассчитывать на милость к ним или на пересмотр жестокого или ошибочного приговора. Мы являемся как бы народным гласом, который словно скрепляет печатью окончательный вердикт. Скрепляет навсегда. Это грандиозная ответственность, и мы не можем позволить себе ошибаться. И Стаффорд это понимал, как и все мы.