Крымские истории

И нет на таких правителей Тараса Бульбы или Георгия Саакадзе, Богдана Хмельницкого или царя Давида, которые никогда не забывали о Величии и Славе родной земли и потомкам своим, знать, верили в них – заповедали беречь единство народа, его совесть и достоинство. И высокую честь.

Жаль только, что вспоминаем об этом только в дни праздников, да визитов вождей.

А в повседневной жизни – унизили и обесценили эти святые понятия.

А тут и весть подоспела – памятник Екатерине II в Севастополе, ЕЁ волей взлелеянном и защищённом, зачалили «щири украинские хлопци» тросом, да и хотели сдёрнуть с постамента.

Неужели никто этого не видел? И нельзя найти виновных?

Вопрос очень интересный, вот и я хочу задать его власти крымской.

Неужели – так обезверились и так пали низко, что стали грудь своей кормилице кусать? Лишь оттого, что зубы прорезались, как говорил великий А. С. Пушкин?

Правда, нам не привыкать, давно начали войну с памятниками. И Россия пример тому показала – под улюлюкание «демшизы», во главе с Новодворской, да бывшим партийным глашатаем, в журнале «Коммунист» вскормленным Гайдаром, начали сдёргивать с постаментов Дзержинского и думали, что жить станем лучше?

Полагаю, что этим они никогда не были обеспокоены. Свой бы интерес соблюсти. А народ – да Бог с ним, народом этим. Не созрел он для жизни в «демократическом режиме».

А поэтому – его и не жалко, как говорил Чубайс, и исходит он безверием и слабеет.

Силу преобразователя и воина имеет народ беспредельно верящий в своё Отечество, в совесть и правду, а где ж вы найдёте таких сегодня?

***

В высокой искренности

человек наиболее прекрасен.

А искренним можно быть

не рассчитывая ни на какую

выгоду и корысть.

И. Владиславлев

ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР

Рынок бурлил. Мне всегда очень нравилось здесь бывать.

Честнее и благороднее людей я не видел. Они не норовили тебя, как у нас в России, обмануть. Нет, тебе вручался полиэтиленовый пакет – и выбирай сам всё, что душа пожелает, всё, что лежит на прилавке или в ящиках.

Продавщицы – степенные, очень ухоженные, красивые, вели при этом неcпешный и нескончаемый разговор.

И я стал невольным свидетелем его.

Яркая, золотоволосая торговка фруктами, а из-под полы – продающая и коньяк, и не самопал мерзкий, а достойный напиток, не хуже магазинного, только наполовину дешевле того, встретила меня улыбкой, да не дежурной, как постоянного покупателя, а той, что сразу выявляет истинное чувство к тебе, и, притворно вздыхая, с недоумением посматривала на мою Золотую Звезду Героя – день был прохладный и я был в пиджаке.

– Это – Вы? – обожгла она чёрными глазами меня всего.

– Я, я, милая хозяюшка, – уже смеясь, не отводя своего взгляда от её лица, ответил я.

Ох, зря я так был беспечен, уже через минуту почувствовал, что и голова закружилась.

Красавица – вожделенно и просто смотрела на меня и тут же призналась, как я ей понравился, с первого раза.

– Оставайтесь в Крыму, мы с Вами такой парой будем, что все завидовать будут.

Я – совершенно смутился и, чтобы скрыть это, обратился, чуть развязнее, чем обычно, с просьбой:

– Хозяюшка! А теперь – с гранатом, грамм… сто пятьдесят, Вашего чудодейственного напитка.

Она – красивыми, смуглыми руками разломала гранат, где пламенели рубиновые ягоды, как-то ловко их вылущила на тарелку и налила мне полный стакан коньяку.

Видя мой недоумённый взгляд, тихо, заговорщицки, произнесла:

– А пятьдесят грамм – от меня. Вам не повредит. Это – не коньяк, а божья роса. Поверьте мне.

Не знаю, чем я руководствовался, но в этот раз её попросил:

– Пригубите, капельку, а я, с того места, где касались Ваши губы – допью. Так все Ваши мысли прочитаю.

Она, уже без шутки, серьёзно, произнесла:

– Ох, генерал, встревожил ты меня. И мысли мои все о тебе, все эти дни.

Отчего ты мне не встретился раньше? Не ушёл бы к другой, а сейчас – старая уже стала, – не без кокетства, произнесла она.

И тут же, молча, отпила изрядный глоток коньяку, не говоря мне ни слова, долила стакан доверху и протянула его мне опять.

Я с наслаждением, в один присест, выпил стакан коньяку, закусил этот божественный напиток зрелым гранатом, протянул деньги, чтобы расплатиться с хозяйкой, но она отвела мою руку и сказала:

– Не надо сегодня денег. Прошу Вас. Пусть и у меня праздник будет.

Я, с чувством, прильнул к её руке, а она её и не убирала, только положила свою левую кисть мне на голову и поглаживала мои седые уже совсем, но ещё богатые волосы.

– Спасибо тебе, – просто, как мать сыну, сказала она, – а то я думала, что и не живая уже.

– Дай и я тебя поцелую, генерал. Ни разу не целовалась с генералом-то.

– А откуда Вы знаете, что я – генерал?

– Я всё о тебе знаю, дорогой мой. Это ведь ты меня не признал, а я – как увидела, сразу тебя узнала. Ты был молодым, когда мы у твоей сестры встретились, в Симферополе. Помнишь?

Я густо покраснел, думал, что уже давно утратил эту способность, а тут – стало нестерпимо жарко и… стыдно.

Я действительно теперь вспомнил тот свой приезд в Крым и вспомнил эту яркую женщину, которая, в тот вечер неотрывно смотрела на меня, так и не сказав ни единого слова.

– Так позволишь тебя поцеловать, генерал? – донеслось до меня и я сразу почувствовал тепло необычайно ароматных и таких свежих губ в уголку, правом, своих сомкнутых губ и только хотел ответить на этот невинный поцелуй, как она, еле слышно, прошептала:

– Не надо, тяжело мне и так будет тебя забывать. Судьба, дети…

Я ещё раз прикоснулся к её руке, уже под возгласы её подруг и быстро пошёл на так любимую мной набережную.

Настроение было прекрасным, только отчего-то стучало в висках и сердце ныло тупой болью. Слегка туманилась голова, но всё тело было лёгким, грех и сказать-то в мои уже годы – просто юношеским.

Я сел на излюбленную скамейку, под живым зонтиком – беседка вся была оплетена какими-то замысловатыми растениями, и принялся читать местные и центральные газеты.

О произошедшем на рынке я старался не думать. Да и к чему? Зачем тревожить душу доброго человека? И свою?

Через несколько минут, не прислушиваясь даже, я стал внимать разговору двух женщин за моей спиной.

Одна, с явным украинским акцентом, торопливо выстреливала:

– И шо, кума, мы будем робыть, если русских выдворят отсюда?

Вы же посмотрите, я за лето заработала сто двадцать тысяч гривен. Этим и живём затем, год. И детям надо послать, и в дом что-то надо.

И всё ведь только со своего труда, с рынка. Яков мой скоро уже упадёт. Сколько сил тратит и на виноградник, и на сад, и на бахчу. А откуда всё это взять?

И шо, кума, наши покупают это? Да ни в жисть! Покупают русские. У них деньги лёгкие. На отдых приезжают и, как наши, за гроши не торгуются.

С горечью в голосе, продолжила:

– А останемся сами – кому мы будем нужны? Санатории многие не работают, дома отдыха – позакрывали.

Нет, кума, только от русских и спасение.

Я уже не хотел упускать ни слова из разговора этих милых женщин, поэтому отложил в сторону газету и весь сосредоточился на этой беседе:

– Позавчера, знаете, подошёл ко мне немец, чую по разговору. Вот падлюка, так падлюка. Он же за копейку удавиться был готов.

Всё сам на весы укладывал, на каком-то счётчике всё подсчитывал, и Вы знаете, кума, так ровно всё, копейка в копейку, и вручил мне за мой виноград. А Вы знаете, что во всём Крыму лучше моего винограда нету. Не сыскать такого.

И в конце, не знаю я их мовы, к своей рохле, килограммов под сто, – обращается и так нехорошо на меня поглядывая, говорит:

«Швайне, руссише швайне…»

– И когда я спросила соседку, что бы это значило, как кипятком меня ошпарило, когда она сказала, что он – меня русской свиньёй назвал.