Крымские истории

И только когда умирал мамлюк, встретив разящий удар более проворного клинка, чем его собственный, он, неведомо откуда и узнав, кричал в свой последний миг жизни святое слово «мама» на том языке, на котором и говорила его мать. Чаще всего – это был язык русов, россичей, русинов, да его наречия – малоросские, кубанские, терские…

И недоумевал Господь, определяя их судьбу в жизни вечной, так как и Творцу было непросто решить: а куда отнести этого басурманина, но ведь русского по крови и крещёного, не отступившегося от веры даже, так как о ней у него никто и не спрашивал, а просто забывшего о ней и не помнившего, по малолетству, под влиянием учителей, слуг Аллаха, льстивых и жестоких, ни в чём не признающих своей вины.

Сегодня, среди обилия живого товара, заполонившего всё вокруг, сразу же бросались в глаза два совершенных тела: почти нагой женщины, с бездонными синими очами и молодого казака со страшной раной через всё лицо.

О, их мучители знали толк в своём ремесле, поэтому и поместили их в метре друг от друга, напротив, но так туго увязали руки позади столба волосяными арканами, что они не могли придвинуться и на сантиметр к тому, кто ещё вчера был смыслом жизни, сутью всего земного существования.

– Любый мой, – только и шептала она запёкшимися губами, такими красивыми, совершенной формы, норовя движением своей головы рассыпать золотые волосы по груди – в самом расцвете женской красоты – тугой, налитой, с коричневыми сосцами, уже познавшими радость материнства, но такими юными и свежими, которые даже сейчас, в неволе, заставляли мужские головы кружиться от вожделенного ожидания – чтобы прикрыть срам, такой страшный и непривычный ей в прошлой жизни.

И лишь на её бёдрах осталась какая-то полоска ткани, прикрывающая уж совсем недопустимое для людского глаза.

Но, точёные ноги, красивый впалый живот, сильный и вместе с тем – необыкновенно женственный, с идеально сформированным при рождении пупком, руки, изящества необыкновенного – всё было наружу, не прикрыто никакой одеждой и всё это так будоражило торговцев живым товаром, что те, в восхищении, цокали языками и всё твердили: «Якши, якши, красивая урус, такую и в ханский дворец поставить не стыдно. Первая красавица».

Уже десятки почтенных мурз подходили к владельцу этой рабыни, предлагали хорошие деньги, но он всем, неизменно, отказывал и всё чего-то ждал:

– Э, почтенный, – вежливо говорил он старикам, – у тебя не сыщется таких денег, чтобы я не оскорбил Аллаха. Такая красавица дорогого стоит. Для простого шатра она не подходит.

На тех же, кто был моложе его по возрасту, смотрел полупрезрительно, даже не удостаивая их своим ответом.

А избранник этой молодой женщины всё это видел, всё это вбирал в своё запёкшееся от боли сердце и не было муки для него горше, чем быть с любимой столь рядом и ничем ей не будучи способным помочь, облегчить участь.

Если бы он знал, что таким будет его позор, своей бы саблей, ещё дедовской, срубил бы эту голову в золотой россыпи волос, чтобы сберечь от позора и надругательства свою судьбу, своё счастье, свою любимую, мать своего сына.

А хотел ведь, хотел предать смерти и её, и сына своего единственного, видя всю безысходность положения.

Прорубаясь к ним, онемевшим от ужаса, он, во дворе своего дома, уложил добрый десяток басурман и, уже решившись на роковой шаг, до него оставалось лишь несколько мгновений, да раньше его воли, страшной и последней, татарская стрела распорола всё его лицо, а волосяной аркан захлестнулся тугой удавкой на горле и он, теряя сознание, только и увидел в последний миг, как его жену бросил, поперёк седла, страшный, с язвами на лице татарин, а второй – сгрёб в охапок сына-кровиночку, который царапался и кричал, но враг при этом только хищно щерился, а затем гикнул на лошадь и ускакал прочь.

И вот – встреча на невольничьем рынке.

Он, искусав все губы в кровь, молил Господа лишь о смерти, чтобы не видеть надругательства над родным и любимым человеком. Не сдержался, от боли и бессилия, и закричал так страшно, что на миг даже гомон утих на этом торжище людским горем:

– Нету тебя, Господи! Иначе не допустил бы до такого! Я же молил тебя о милости, о том, чтобы своей рукой оборвать их жизнь, а своя-то – мне не дорога. Как же ты мог позволить – такую муку видеть и принимать! Нету тебя, нету!

Придя в себя, он повернул голову в разные стороны – старался найти своим взором сына, но того в поле его зрения не было видно.

Он не знал, что детей продавали в дальнем загоне и было только слышно, изредка, как оттуда доносился рёв малышей.

Да на него, привыкшие к людскому горю и слезам, татары не обращали никакого внимания.

Он, силясь освободить свои руки, в кровь изрезал их арканом, который всё глубже и глубже впивался в его тело, причиняя невыносимые страдания.

Она же, заслышав его полный боли и отчаяния крик, потеряла сознание и сейчас торговец отпаивал её водой, но она, даже будучи в бессознательном состоянии, отворачивала свою голову и норовила сцепить зубы так, чтоб ни единой капли не попало ей в рот. Но татарин был опытным, он как-то ловко надавил ей на челюсти и спасительная влага полилась в её открыты, необыкновенно красивые уста.

Она тут же пришла в себя и сумела выбить головой пиалу с водой из рук работорговца. Тот даже засмеялся при этом, своей рукой откинул копну её золотых волос за спину и стал беззастенчиво разглядывать её грудь, а затем – ловко и привычно охватив пальцами сосок, тугой и налитый, стал его ласкать. Страшная волна неестественной чувственности прошла по её телу, оно напружинилось и она, умирая от стыда, безвольно повисла на связанных за спиной руках. Лицо татарина исказилось от похоти и откровенного желания, которого он не то, что не мог даже скрыть а, напротив, воодушевлялся им и гордился.

Но тут к ним подошла толпа нарядно одетых, увешанных дорогим оружием мюридов.

Они бесцеремонно рассматривали её, откидывали плётками волосы с груди и восхищённо при этом что-то говорили, взбрасывая вверх правые руки.

К великому несчастию мужа невольницы, он понимал их язык, дед научил, а поэтому его страдания только умножались от тех слов, которые они обращали в адрес его жены:

– О, это подлинная красавица…

– Это будет самый достойный бриллиант в оправе шахского гарема…

– Да, такую не часто увидишь даже среди урусов, женщины которых всегда славились красотой и статью…

– Какая грудь, а ведь рожала, видно, что женщина вступила в пору своей зрелости, в самом соку женского очарования…

– А ноги-то, ноги – словно точёные. Наш хан будет счастлив от такого подарка.

И самый старший мурза, в пунцовом бархатном халате, бросил, с каким-то возгласом, хозяину невольницы кошелёк с золотом и тут же велел отвязать её от столба.

Две юркие невольницы, в чёрных и дорогих, в золоте паранджах, крепко взяли её под руки и повели к тарантасу.

Она, ничего не чувствуя и не понимая, покорно шла между ними.

И он, собрав всю оставшуюся силу, рванул аркан, которым были связаны его руки так, что тот не выдержал и треснул, прозвенев, словно тетива лука.

От неожиданного освобождения он упал, но тут же вскочил, вырвал у близстоящего татарина кривую саблю и нанёс сокрушительный удар по владельцу живого товара, только что продавшего его жену, развалив его разящей сталью почти надвое.

Но уже через миг пять арканов захлестнули его сильное тело, на него кинулось с десяток нукеров и прижали копьями и мечами к земле.

– Хорош, урус! О, какой сильный, – восторженно говорили они при этом, нисколько не печалуясь судьбой только что убитого владельца живого товара.

Более того, его младший брат даже откровенно радовался такому повороту дел, становясь владельцем всего имущества старшего брата.

Уже через несколько минут он продал непокорного русского знатному татарину-мулле мечети Аяк-Копе, слуги которого связали того, бросили привычно на седло запасной лошади и под её брюхом стянули аркан, соединяющий его руки и ноги.