Крымские истории

– О, не волнуйтесь. Юноша уже выходит на дорогу самостоятельной жизни. В его возрасте я уже любил, любил высоко, истово и пронёс эту… любовь… через всю жизнь.

Он как-то стушевался и даже покраснел:

– Но я сейчас не об этом. Я был свидетелем одной необычайной истории любви, которая, как мне кажется, достойна быть запечатлена, навечно, в творениях даже более значимого писателя, нежели Ваш покорный слуга.

И он, закурив в очередной раз сигарету, начал свой рассказ:

– В союзном нам племени бедуинов, у предводителя, была жена необычайной красоты и… ума. Это был действительно цветок, жемчужина Востока, ибо я за всю свою жизнь – женщины, более красивой, не встречал. И умной.

Он при этом, с какой-то затаённой болью, пронзительно посмотрел на жену председателя ЧК. Да так, что та стушевалась и покрылась некрасивыми алыми пятнами:

– И в неё влюбился командующий экспедиционным корпусом.

Наслаждаясь оцепенением жены всесильного председателя ЧК, продолжил:

– Он нашёл предлог, чтобы удалить предводителя племени на другой фронт, а сам же повёл осаду этой особой неприступной крепости.

Нехороший смешок прорвался у него из глубины души и он, понимая это, как-то торопливо, стеснительно даже, поправился:

– Нет, нет, Вы не подумайте о нём дурно. Никакого подчинения её воли страхом, никакого насилия.

Сжав свои красивые руки, да так, что побелели и пальцы, договорил:

– Он просто был к ней предельно внимателен – цветы, подарки, неназойливые приглашения на рауты, которые устраивало наше посольство, спектакли, выезды в свет…

Но тут же, с леденящим душу спокойствием, обронил:

– И не прошло и полугода, как эта женщина… пала к его ногам. Она… полюбила этого человека. Полюбила зрело, обдуманно. Он окружил её невообразимой роскошью, она стала иметь свой дворец, свой выезд, своих служек.

Жёстко, словно в две нитки, сжал свои губы и продолжил:

– Самое же главное, он поднял её в собственных глазах: от безвольной тени своего господина – до ровни, даже выше себя ставил публично и всё подчёркивал, терпеливо взращивал её достоинства. А они были несомненными.

Минуту помолчав, словно собирался с мыслями и отчеканил ледяным голосом:

– Минуло ещё какое-то время и она родила ему сына. Мальчик, пожалуй, сегодня ровесник Вашего сына.

Жена председателя ЧК в ужасе сжалась в комок. Даже вино из бокала расплескалось ей на колени, но она этого не замечала.

Их же гость продолжил, как-то горько усмехнувшись, да так, что складка горестной грусти так уже и не ушла с его лица:

– Но, война, господа. И на войне – как на войне. Он стал её задаривать драгоценностями, которые изымались в результате разбоев у местной знати, ибо она вся уничтожалась, как противник, без лишних сантиментов. Мне кажется, что это закон всех военных столкновений, всех войн. Роскошь, в которой она стала пребывать, была запредельной.

Тут уже председатель ЧК заволновался и с тревогой стал смотреть на гостя. А тот, словно не замечая его терзаний, продолжал:

– И вот, на одном приёме, по-моему, в честь какого-то юбилея сына, куда был приглашён и Ваш покорный слуга, в зал вошёл необычный гость – это был её первый муж.

Эти слова он обратил только к жене председателя ЧК. Насладившись её замешательством, словно ни в чём не бывало, продолжил:

– За отличия перед нашим государством он был удостоен генеральского звания, стал кавалером ордена Почётного легиона.

С каким-то внутренним торжеством, возвысив голос и пристрастно, словно о наболевшем, глубоко личном, дополнил:

– Зал при его появлении замер. Многие, если не все, знали все детали истории семьи бедуинского вождя и его красавицы-жены.

И тут прорвалась его эмоциональная натура, да он её и не скрывал:

– И то, что он сказал, обращаясь к присутствующим, явилось таким потрясением, что красавица-бедуинка не дожила до утра, а наложила на себя руки и в традициях кочевников – кинжалом перерезала себе горло.

Судорога исказила лицо рассказчика, но он быстро справился с нею и уже как-то опустошённо и тихо, словно говорил всё это себе одному, завершил:

– Но, это будет завтра. А сейчас, в минуту своего появления в зале, вождь бедуинов, сверкая гневом, гордо подняв голову, заявил:

«Я бы мог вас убить обоих. Сейчас же. Тем более, что весь дворец окружён моими войсками. Но я этого делать не буду. Вы и так уже мертвы. Вы мертвы потому, что вся эта роскошь, которой вы себя окружили, все эти драгоценности, которые сияют на твоих плечах, пальцах, в ушах, – и он указал на свою бывшую жену, – это кровь моего народа. Это всё награбленное и отнятое палачами у своих жертв.

Верные служки твоего мужа – женщин уничтожали только за то, чтобы они никогда не признали своих драгоценностей, истреблялся весь род, если кто-то мог хранить память о них или же – о предосудительных поступках, совершённых во имя этой преступной страсти.

Не щадили даже малых детей, чтобы у вашего сына было всё.

Даже семью старейшины рода уничтожили по приказу твоего нынешнего мужа, и ты – носишь эту диадему, как знак королевской власти?

Здесь везде, – и он обвёл рукой вокруг, – в этом дворце, кровь и слёзы тысяч и тысяч людей.

Поэтому вас настигнет проклятье Всевышнего и вы падёте под его гневом…»

– И он ушёл. Тишина в зале была такой, что долго слышались его шаги по мраморной лестнице.

Наслаждаясь растерянностью хозяев дома, почти не глядя на них, с палящим внутренним огнём, который вырывался наружу и отпечатался на его лице, француз продолжал свой рассказ:

– Гости сразу же разошлись, выразив этой семье такое презрение, вынести которое нормальным людям было просто невозможно.

Писатель помедлил, справляясь и со своим волнением, словно переживая эту историю вновь, а затем продолжил:

– Жена, как я сказал, не дожила до утра, командующий был при таинственных обстоятельствах, через несколько дней, заколот кинжалом, а мальчик…

Голос его дрогнул, но он – всё же завершил свой рассказ твёрдо:

– У мальчика была самая трагичная судьба. Неведомо кто сделал его наркоманом и он исчез из родительского дома, закончив свою жизнь в трущобах нищим бродягой.

Перейдя почти на шепот, словно своим сообщникам, подмигнул и промолвил:

– Вот такая грустная история…

И, закурив ещё одну свою душистую сигарету, продолжил, обращаясь к хозяевам, сидевшим в полном оцепенении:

– Да, что-то я вогнал Вас в тоску, господа. Простите. Следующий раз я расскажу Вам историю более весёлую и интересную.

Тут же, посмотрев на свои богатые швейцарские часы, засобирался:

– А сегодня – уже пора…

И он сам – налив себе полный фужер коньяку, выпил его залпом и заторопился к выходу.

– Честь имею, – это он произнёс уже от самой двери, даже не подойдя к руке хозяйки дома, не пожав, словно и не видел её, протянутую для прощания и руку председателя ЧК.

А на самом выходе, обернулся и обратился лишь к их сыну:

– А книгу эту я подписал тебе. Прочти её, я думаю, ты многое из неё узнаешь…

Кивнул головой и даже прищёлкнул, при этом, каблуками:

– Прощайте, господа! Честь имею!

***

Сын всю ночь не сомкнул глаз. Отец и мать боялись зайти в его комнату. Они оба знали, что там происходит.

Из книги юноша узнал, кто была его мать в юности, узнал об огромной любви к ней генерала Пепеляева, чей портрет красовался в этой книге на заглавной странице – молодой красавец-генерал, с единственным Георгиевским крестом на мундире, пронзительно смотрел в глаза ослепительной и счастливой девушке, в которой, с первого взгляда, он признал свою мать.

Уже под самое утро в кабинете председателя ЧК раздался сухой выстрел, а затем – и второй.

И, когда встревоженная охрана вбежала в их покои, сразу увидела – на диване сидела, свесив голову, жена председателя ЧК и густая, почти чёрная кровь вытекала из раны, прямо из её простреленного сердца на красивое и богатое платье.

У председателя ЧК пулей была пробита голова и наган ещё дымился в его руке, подчёркивая весь ужас произошедшего.