Крымские истории

– И только её дочь живёт где-то на Кубани, туда замуж вышла. Простите, но больше мне ничего о её судьбе не известно.

Он, поблагодарив эту милую женщину, которая так внимательно вглядывалась в его лицо, словно силилась узнать в нём кого-то знакомого и медленно пошёл в сторону набережной.

Она тоже стала неузнаваемой, везде стояли автомобили, уже не те, советские, а почти все, поголовно – зарубежные и их водители предлагали «почти даром» отвезти туда, куда душе будет угодно. Он, выбрав просторную чёрную «ауди», сказал водителю:

– В Никитский сад. Там подождёшь меня. Вот – залог, – и протянул тому такую сумму денег, которых он и за месяц не мог заработать.

Таксист услужливо и торопливо ответил:

– Как Вам будет угодно. Видно, что Вы – не местный. И я, если нужно, готов Вам служить.

Минут через двадцать они уже были у верхних ворот Никитского сада.

Только здесь он дал волю своим чувствам, сел в кресло в ресторанчике, попросил бокал коньяку и выпив его залпом, горестно застыл в оцепенении.

«Я, только один я, виновен в её смерти. Господи, что же я наделал? Сам себя обворовал, её несчастной сделал. И она даже не узнала, почему я исчез из её жизни».

Скупые слёзы скатывались по его щекам, а он их даже не вытирал.

Расплатившись за коньяк, жадно закурил и побрёл по знакомым дорожкам сада.

Ничего здесь не изменилось за эти долгие годы.

Так же буйствовала зелень, но его ноги, непроизвольно, несли его, сами, к бамбуковой роще.

И дойдя до неё, он чуть не вскрикнул от боли – опёршись на перила мостка, перед рощей, стояла обворожительная молодая женщина, тридцати с небольшим лет. Рядом с ней, деловито и упорно что-то передвигали два очаровательных мальчика – одному было лет восемь, а второй был ещё совсем маленьким, двух-трёхлетним, не больше.

Он, не помня себя, взбежал по ступенькам мостка и схватив молодую женщину за плечи, простонал:

– Галя, Галя, родная моя, это я! Ты не узнаёшь меня?

И женщина, удивительно похожая на мать статью и на него – лицом, в ту далёкую пору, просто и тихо ответила:

– Здравствуй, отец. Она так тебя ждала. Всю свою жизнь. Где же ты был все эти годы? Я специально и приехала с детьми в Ваш день сюда, о котором она всегда вспоминала.

Мальчики, два очаровательных его внука, с серьёзными лицами смотрели на него и, словно понимая, что происходит в его душе, поочерёдно протягивали ему конфеты, а младший при этом говорил:

– Возьми! Нам нисколечко не жалко, только не плачь. Разве мальчики плачут? Нам мама говорит, что мужчины никогда не плачут. Ни от какой боли.

Ему не хватало воздуха и он, медленно опустившись на колени, обнял своих внуков, которые затихли и не сторонились незнакомого им человека.

Знать, почувствовали их маленькие сердца, что этот человек так нуждался в их внимании и их тепле. В их помощи.

А дочь его – тихо стояла в стороне и с доброй улыбкой, со слезами на глазах, смотрела на трёх застывших мужчин – седого отца и своих, вмиг повзрослевших, сыновей.

***

Изумление чистотой чувства

в юности служит залогом его

долговечности и святой памяти

о том времени, когда мы были

лучше, когда нашу душу не

отягощал груз нажитых ошибок.

И. Владиславлев

ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО

Как же я любил эту тихую улочку в затерянном старинном районе, что возле самой набережной, в Керчи.

И приезжая в этот город юности, я всегда приходил сюда, и часами бродил вдоль набережной, поднимался на самую вершину Митридата и, прислонившись спиной к нагретым за день камням, всё стоял и стоял в ожидании, что услышу, как и в то далёкое время, волшебные звуки рояля.

Щемило душу от этих пронзительных звуков и мне всегда казалось, что так грустно и так чувственно – полонез Огинского не звучал никогда, сколько бы раз я его ни слушал…

Воспоминания нахлынули тёплой волной и я, давно уже встретивший свою позднюю осень жизни, дорожил ими и никак не хотел, чтобы они прерывались и отпускали моё сердце, да и всю мою душу из под своего влияния.

Как же давно это было! Даже не верится, что от тех далёких дней минула целая жизнь.

***

Нас, сорванцов из детдома, возили в школу на окраину Керчи. Своей школы в детдоме не было и учительский коллектив городской школы, скрепя сердце, вынужден был терпеть наше присутствие в этом очень приличном и старом учебном заведении.

Я сразу заметил миниатюрную, необычайной красоты девочку.

Аккуратно подстриженная головка, с иссиня-чёрными волосами, украшала и удивительно дополняла её стройную фигурку.

Несла она свою красивую головку – как-то по-особому гордо, с высоким достоинством. Вместе с тем, это не порождало отчуждённости от неё, а напротив, вызывало стремление у всех мальчишек ей служить, быть в числе отмеченных её вниманием.

Не стал исключением и я. Я, выросший среди уличной шпаны и с четырёх лет живший в детском доме, отличался от своих товарищей по несчастью лишь одним – всегда блестяще учился.

Я даже не знал, зачем мне это было нужно и никаких особых усилий я к этому не прилагал. Но само по себе сложилось так, что с самого первого класса, а затем – всегда, я учился только отлично. Школу, военное училище, академии, в которых я обучался, я закончил с золотыми медалями, которых собралось у меня изрядное число. Я забыл ещё об университете, философский факультет которого закончил в ранней молодости.

Правда, всё это было впереди.

Сейчас же, в первый день пребывания в школе, я сам, неведомо для чего, на всех уроках поднимал руку и, несмотря на скепсис своих товарищей, выходил к доске и изумлял учителей обширностью своих знаний.

Помню, как затихал класс, а учителя истории, русской литературы, иностранного языка чувствовали себя как-то неуютно, так как этот давно не стриженный, с упрямыми вихрами на голове, не мальчик уже, но ещё и не юноша, во многих случаях превосходил даже их познания и углублялся в предмет далеко за пределы программы.

И уже на первой перемене, эта девочка, которая так мне понравилась с первого взгляда, первой подошла ко мне, протянула свою крошечную руку и просто сказала:

– Люся, Люся Гнесина. А ты, я уже знаю, Иван Владиславлев. Да?

– Да, меня зовут так. Но в детдоме – всё больше как-то по фамилии – Владиславлев, да Владиславлев.

– Нет, я не хочу тебя называть по фамилии. Иван, Ваня, Ванечка…

Я покраснел. Никто, никогда меня так не называл за всю жизнь.

И уже в этот же день я провожал её домой, нёс в своей левой руке её нарядный портфель.

Надо сказать, что детдом был у нас особый. И честное слово, данное воспитателю, служило порукой тому, что воспитанник никогда его не презреет.

Поэтому дежурный воспитатель, без лишних вопросов, разрешил мне придти в детдом на два часа позже, нежели обычно.

– А откуда ты столько знаешь? Я – лучшая ученица класса, но в сравнении с тобой – мне даже страшно сказать, кто я, – она это произнесла просто, без лукавства, и никогда, затем, не оспаривала ни по одному предмету моего заслуженного права – быть лучшим во всей школе.

Так мы, впоследствии, и получили по завершению выпускного класса две медали на всю школу: я – золотую, она – серебряную…

Школа как-то притихла с появлением внешне разухабистых детдомовцев.

Былые авторитеты померкли – эти хулиганистые мальчики превосходили их организованностью, болезненным чувством справедливости. И если она где-то порушалась – не страшились броситься на её защиту, если даже оставались в меньшинстве.

И никогда, ни при каких обстоятельствах, не дрались двое на одного и не били лежачего.

Буквально на второй день моего пребывания в школе, ко мне подошли братья Федотовы и без обиняков заявили:

– К Люське – больше не подходи. Бить будем, понял?

Я молча прошёл между ними, а по завершению занятий – ждал Люсю у школы и вновь проводил до самого дома.