Крымские истории

– За сына не волнуйся. Как ты и велел – он в Суворовском, завтра же мы с ним к тебе приедем, а дочь – с ней. Что поделаешь?

Отвёл глаза и как о какой-то и личной вине, еле выдавил из себя:

– Из квартиры твоей – её и её хахаля изгнал, вот – ключи. Где они сейчас – не знаю, да и знать не хочу.

– Юрий Алексеевич! Об одном прошу – найдите дочь. Можно же её куда-нибудь определить, пока я выйду из госпиталя.

– Хорошо, предприму все возможные меры.

И завтра же – доставлю детей к тебе. Думаю, и они своё слово скажут.

***

Господи, как же он ждал этого дня. И когда заслышал шаги по коридору: чёткие и звонкие – сына; уверенные и тяжёлые – Юрия Алексеевича; и среди них – лёгкие, с детским шарканьем – дочери, он поднялся на руках, сел в кровати – попросил, его с утра побрили, одели в форменную рубашку, с новыми генерал-лейтенантскими погонами – и весь устремился навстречу детям.

– Папа, родной, – прямо с порога прокричал сын и тут же метнулся к нему, заключил в свои объятья и затих на груди.

– Папочка, папочка, – залепетала дочь, уже выросшая, красивая, с белыми бантами в роскошных, – «Её», – подумал он, – волосах.

– Ты меня, с Вячеславчиком, заберёшь к себе? Я не хочу жить с этим противным дядькой, которого мама заставляет папой называть.

И требовательно, не выпуская его из своих объятий:

– Заберёшь?

– Да, моя хорошая. Заберу, непременно заберу. Вот я только немножко подлечусь и сразу же заберу. И мы будем втроём жить, вместе.

– А мама? – наивное дитя, но оно спросило и об этом.

– Мама – нет, солнышко моё, я её обидел и она мне этого простить не может.

– Папа, – я уже взрослая, не говори глупостей. Ты не можешь никого обидеть. Ты – самый лучший. Это она, этого Григория Ильича привела.

Состроив уморительную рожицу, как заговорщица, прошептала ему на ухо:

– Ругаются каждый день. Я не хочу там больше жить. Ты заберёшь меня к себе?

– Заберу, мой ангел. А туда ты больше не вернёшься.

– Пока я в госпитале – поживёшь у дяди Юры. Они тебя, с Адель Сергеевной, помнишь, мы были у них несколько раз – хорошо знают. А я скоро выйду из госпиталя и мы будем вместе.

Юрий Алексеевич, при этих словах, обнял малышку за плечи и она доверчиво, как к родному, к нему прильнула.

***

Так бы эта история и закончилась.

Врачи действительно совершили чудо и месяцев через пять он впервые, опираясь на один костыль и трость, вышел на воздух.

Было неловко, больно, но он, попроси, никому его не сопровождать, шёл по госпитальной аллее и радовался солнцу, свету, пению птиц, а самое главное тому, что он может передвигаться самостоятельно, а значит – жить, быть полезным делу, которое было для него в жизни главным.

Растить детей, которые так прикипели к нему, что бывали у него почти ежедневно.

Минул ещё месяц. Он привык к протезам и стал ходить уже более уверенно и мало кто догадывался, что у него нет своих ног.

Всем казалось, что этот молодой генерал был просто ранен и теперь, идя на поправку, ещё прихрамывает.

В один из дней в его палату не вошла, а ворвалась она.

И прямо с порога стала кричать, что она всю жизнь его не любила, всю жизнь была с ним лишь ради того, чтобы жить широко, с размахом, в столице и только в столице.

А он – и здесь ей во всём мешал. Она встретила человека, который мог бы дать ей всё, но его, «по твоей милости», – перешла она на визг, – «вышвырнули со службы, лишили всего».

«А тут ещё, – она уже билась в истерике, яростной и страшной, – этот, твой Кошелев, меня даже на порог дома не пустил. И дочь – не вышла даже ко мне. Она заявила, что я более ей не мать. Это же – твои наущрения.

А сын, сын – такой же фанатик, как и ты.

О, как же я тебя ненавижу! Ненавижу!»

Он вытерпел и это, глядя ей неотрывно в глаза. Спокойно лежал на кровати, только кровь отлила у него от лица, да стала подёргиваться, как это бывало у него в минуты наивысшего волнения, верхняя губа, с правой стороны.

Но когда она увидела возле его кровати протезы – стала просто бесноватой.

«И ты, обрубок, хочешь, чтобы я – посмотри на меня – осталась с тобой? Это же – всё равно, что жить с юродивым.

Мне тебя даже видеть противно, противно и гадко».

Он, при этом, с ухмылкой ярости вглядывался в это лицо, бывшее некогда родным. И видел, что в данное время она явно завышает собственные самооценки.

Прежнего лоска на ней не было видно. Лицо обрюзгло, она сильно располнела, двойной, тяжёлый подбородок, так не шёл ей и сильно портил лицо, делая его отталкивающим и неприятным.

Да и костюм прежних лет – ей был сильно маловат и облегал все её округлости, словно выставляя их напоказ.

На её крик сбежались многие врачи, а молоденькая сестричка, которая раньше дежурила у него, храбро схватила её за рукав и пыталась выдворить из палаты. Но она – оттолкнула это девочку и вновь устремилась к нему.

– Уйди, – почти спокойно сказал он, глядя на искажённое яростью её лицо.

– Мне неприятно тебя видеть. А детей же – забудь, я тебе их, ни при каких обстоятельствах, не отдам. Я найду, что сказать на суде.

С брезгливой миной, внятно произнёс:

– Пребывание рядом с тобой грозит их нравственности.

И, словно освободившись от чего-то, что мешало ему, спокойно и твёрдо заключил:

– Заявление о расторжении брака уже в суде. Вот моё последнее слово.

И он даже отвернулся к стене, чтобы не видеть её, Лечащий врач – стал решительно оттеснять её к выходу.

Она же, в помутнении рассудка от ярости и бессилия, схватила его протезы и бросила в него. Один попал ему по голове, а второй – настолько больно ударил по ампутированным ногам, что он, на мгновение, потерял сознание.

Кровь ударила ему в голову…

И очнулся он лишь тогда, когда в его пистолете не осталось ни одного патрона.

Она, отброшенная выстрелами к стене, стала сползать по ней спиной, оставляя на панели кровавые следы.

Врачи и сёстры, от страшной неожиданности вжавшиеся в стены, кинулись к нему, с ужасом глядя на ещё дымящийся в его руке тяжёлый «Стечкин».

– Заберите… это, – и он протянул, держа за ствол, свой наградной, от Министра обороны «Стечкин», с которым он прошёл весь Афганистан, начальнику отделения.

Уже через час он выписался из госпиталя, оставив свои телефоны и уехал к Кошелеву.

***

Дело было громким и долгим.

На суд – он так и ходил со своим старшим другом и наставником Юрием Алексеевичем Кошелевым.

На последнем заседании – председатель военного трибунала встал и зачитал два письма: одно – от Министра обороны, а второе – от генерала армии Третьяка, который уже был в возрасте, но деятельно работал над своими воспоминаниями в группе Генеральных инспекторов, «райской», как называли её в войсках.

Оба военачальника-фронтовика, поручались за своего воспитанника и просили военный трибунал учесть при вынесении приговора все обстоятельства, в которых оказался генерал-лейтенант Владиславлев, Герой Советского Союза, имеющий особые заслуги перед Отечеством.

Суд полностью освободил его от ответственности. Именно так и было записано в приговоре – не признать невиновным, а освободить от ответственности.

Министр обороны, назначив ему встречу, сам, не вступая в долгие разговоры, сказал, как о деле давно решённом:

– Знаю, генерал, все слова здесь будут лишними. Как судишь себя сам – знаю и вижу, – и он внимательно стал вглядываться в лицо Владиславлева, сильно похудевшее и на буйную седину, которая почти полностью высеребрила его богатые густые волосы.

– Другого суда, более страшного и тяжкого, нежели суд твоей совести, для тебя не придумали.

Но, надо жить, Владислав, – он впервые назвал его по имени.

– Растить детей. Служить Отечеству. А ты ему ещё должен послужить, генерал.

– Вот, – и Министр протянул Владиславлеву лист бумаги, с его подписью и печатью, – мой приказ. Ты назначен начальником кафедры в академию Генерального штаба.