Страница 37 из 97
И она рассказала мне свою печальную и страшную историю.
Она работала учительницей в Ялте. Двадцать шесть лет от роду.
Была большая любовь с молодым офицером. Но пожениться они не успели: его, как и меня, забрали на афганскую войну и он в первый же день пребывания там, погиб.
Её потрясение было столь большим и страшным, что к ней, вроде и беспричинно совсем, пристала эта зараза.
И когда ей открылось её горе, она хотела наложить на себя руки, но соседи спасли, а врачи же, узнав о её страшной болезни, сослали в этот посёлок, где и размещался лепрозорий. Уже четыре года минуло как она здесь.
Даже работает в школе, где одна, на все предметы, учит детишек этих несчастных людей, которые тоже несут в себе печать этой страшной и неизлечимой беды.
Печально улыбнувшись, сказала мне, пронзительно глядя в глаза:
– А мне цыганка, ещё в прошлом году, есть у нас такая же несчастная, нагадала, что я встречу своё счастье и что мой избранник будет военным.
– Видишь, ошиблась в своём пророчестве цыганка. Ты же не военный?
– Нет, моя хорошая, не ошиблась твоя цыганка. Я – военный и даже – генерал.
Она неподдельно изумилась и вся зашлась краской неведомого для меня смущения:
– Ты – генерал? Что-то ты очень молод ещё для генерала. Да и… разве возможно такое, с генералом, – и она покраснев ещё гуще, стала оправлять своё яркое и нарядное платье.
– Поверь, милая моя, это правда. Или мне удостоверение показать?
Она всем телом, теснее прижалась ко мне и нежно прошептала:
– Не надо, я верю. А потом – какое это имеет значение, кто ты? Ты отдал мне свою душу, свою любовь, наделил таким высоким счастьем, что теперь – уже совершенно не важно, кто ты, родной мой, счастье моё. Жаль, что очень короткое…
Откинувшись на спину, застонала, да так, что у меня мороз прошёл по коже – сколько в этом стоне было отчаяния и боли:
– Господи, если бы я только могла… какой бы я была тебе… хорошей женой.
И она, уже не сдерживаясь, заплакала навзрыд. Плакала тяжело и долго.
– Я так люблю тебя, мой родной, – говорила она сквозь слёзы.
– Я так тебя люблю, но знаю, что у наших отношений нет будущего. Мы все здесь – приговорены злым роком. Не знаю, за что меня Господь так наказал или… вознаградил… встречей с тобой? Я ведь никому ничего дурного в жизни не сделала… Старалась только добром отвечать всем… И нести добро по всей жизни в своём сердце.
И она снова горько зарыдала.
– Милая моя, родная! Я всё сделаю, всё, что возможно, всё, что в силах человеческих, чтобы спасти тебя и быть с тобою вместе.
Она благодарно ответила нежным поцелуем и просто сказала:
– Я знаю, я верю тебе, мой хороший. Только ты не знаешь, как суровы наши внутренние законы и запреты.
Тяжело вздохнула и продолжила:
– Наши, если узнают, просто убьют меня. Мы ведь все здесь вне закона и давно ведётся речь о том, чтобы всех нас выселить в Заполярье, если только будем нарушать установленные запреты. Нас стерегут так, как, наверное, не стерегли узников концлагерей.
Господи, с какой же болью, с какой душевной мукой она уходила от меня.
Несколько раз возвращалась ко мне с полдороги, страстно целовала и вновь намеревалась уйти. Но сил на это не хватало.
– Милый мой! Любимый, единственный мой! Я ни за что тебя не осужу. И если ты меня оставишь – я всю жизнь буду молить Господа о твоём благополучии и здоровье.
Закрыв своей ладонью мне губы, чтобы я не возражал, твёрдо проговорила:
– Более того, молю тебя даже – забудь меня и прости – за моё беспутство. Так, видно, было угодно Господу, чтобы мы встретились.
И она скрылась в утренних сумерках, отказавшись, напрочь, от моего мобильного телефона, который я ей хотел вручить для связи:
– Не надо, светлый мой. Не надо. Я ведь и так буду тебя ждать каждый день, всю свою жизнь. А с телефоном – мне будет тяжелее осознавать, что ты так близко. Но – недосягаемо для меня.
Прильнула ко мне и страстно выдохнула:
– Не тревожься, я почувствую, если ты – появишься и… захочешь видеть меня.
И тут же, с глубокой грустью:
– Прощай, родной мой!
Отошла на несколько шагов, повернулась ко мне и не сдержавшись, уже в последний раз, бегом вернулась ко мне и неожиданно сказала:
– Покажи мне своё удостоверение. Для меня, я верю тебе, счастье моё, но для меня, а то – я никогда себе не поверю, что всем сердцем полюбила … генерала. И гадание цыганки, опять же…
Я, с улыбкой, достал из кармана пиджака своё удостоверение, протянул ей и внимательно наблюдал за ней при этом.
Какой высокое счастье осветило её и так прекрасное лицо, когда она, долго рассматривая фотографию на первом развороте удостоверения, перевернула его на следующую страницу и вслух прочитала: «Предъявитель сего генерал-майор Владиславлев Святослав Вячеславович первый заместитель командующего танковой армией».
– Как я счастлива, спасибо, мой родной, – сказала она, возвращая мне удостоверение и крепко, при этом, меня поцеловала.
И тут же скрылась за поворотом…
Я, выехав на пустынный берег моря, не себя ради, о себе я не думал, а лишь для безопасности сестры и её семейства, сжёг всю одежду, в которой был, выкупался в море и переодевшись в спортивный костюм, который был у меня всегда в машине, перед этим сдёрнув со своего сидения чехол и отправив его на костёр, неспешно поехал, обратно в Севастополь.
Сестра поняла, что со мной происходит что-то из ряда вон выходящее и не тревожила меня в этот вечер. Оставила в покое.
А назавтра, безжалостная и суровая судьба, мало считающаяся с нами и нашими желаниями, внесла во всю эту историю свои коррективы.
Телеграммой, за подписью начальника Генерального штаба, я был отозван из отпуска и тут же улетел в Афганистан.
И жалел, и сокрушался об одном, что она, моё нежданное счастье и моя судьба, это я теперь уже знал точно, не взяла мой телефон.
Иным путём я известить её не мог и лишь попросил сестру, она работала в республиканской клинике, известить по медицинским каналам, в посёлке прокажённых, под Ласпи, Марину, учительницу, что я срочно улетел на службу. И непременно передать, что, как только завершится моя командировка, я сразу приеду за ней.
Я так и сказал сестре – за ней, а не к ней.
Сестра, в ужасе, посмотрела на меня и я даже не знаю до сих пор, выполнила ли она моё поручение и мою просьбу.
В недобрые дни, в сей раз, я появился в Афганистане. Уже в пятый раз.
Дивизия, с должности комдива которой я был назначен первым заместителем командующего армией, понесла тяжёлые потери в Хостинской операции. И начальник Генерального штаба, глубокочтимый мною Михаил Петрович Калейников, в беседе со мною сказал прямо, как он это делал всегда:
– Выправишь положение – командующим армией пойдёшь. С министром я это оговорил. Вот директива о твоих полномочиях. Комдива, твоего преемника, мы от должности отстранили, идёт следствие. Дивизию я подчиняю себе напрямую, минуя Громадова.
Перехватив мою улыбку, он как-то ворчливо, так не говорил никогда со мной, сказал:
– А ты не радуйся, думаешь, легче будет? Я с тебя спрошу за всё.
И уже по-отечески, тепло и сердечно завершил:
– Главное, восстанови веру у людей, это самое главное. Видишь, до чего дожил твой преемник, слава Богу, что хоть не ты его рекомендовал: чтобы скрыть следы преступления – торговлю оружием и боеприпасами с бандитами, представил к орденам шестерых своих мерзавцев, которые, за делёжкой денег, перестреляли друг друга. Героев из них сделал Барыкин, да и хотел спрятаться за академию Генерального штаба,
Затянулся сигаретой и продолжил, пододвинув пачку ко мне:
– Поэтому разгребать тебе придётся много неблаговидных поступков, но там ещё много офицеров, которые были с тобой и я верю, что ты справишься. Люди всегда шли за тобой и верили тебе. Храни тебя, Господь! Знаю, неправильно поступаю, искушаю судьбу, уже в пятый раз тебя за речку отправляю, да что поделаешь?