Крымские истории

Наливаясь яростью, почти прокричал, да так, что даже Райков, в очередной раз, оглянулся из-за своего столика, досадливо поморщился:

– А когда Господь прибрал, так видишь, где хоронили? Героям такой чести и такой славы не видать, а тому, кто возле Ельцина с автоматом бегал, это ведь значит, что в народ стрелять собирался, как пить дать – собирался, этот, с позволения сказать, вилоончелист.

Как вспомню эти кадры девяносто третьего года – оторопь берёт.

– Да, отец, и я всё это помню.

– Вот они свободу и содеяли для себя такую неограниченную, что всю страну закабалили.

Обведя рукой всё вокруг, сказал:

– Ты же видишь, что в Крыму-то делается? Уже и Никитский сад, Масандру вырубают, замки себе, невиданные, строят. Есть там и ваши, и наши буржуины новоявленные.

Вздохнул тяжело:

– И никто их, видать, уже не остановит. Тебе об этом не дадут говорить, иначе – со службы долой, хотя я вижу, что есть совесть у тебя. И душа чистая. Сберёг, молодец.

– Спасибо, отец. Но я думаю, что и Россия просыпается. И наверху уже видят, что если так дело пойдёт и дальше, то будем американцам сапоги чистить.

– Это точно. Мы-то их шуганули – и в Феодосии, и здесь, в Севастополе. Не дали землю нашу топтать.

А завтра – хватит ли сил, когда мы уйдём? Молодёжь-то не будет так биться за правду. Нет стержня у неё, внутренних сил – не достаёт. И правды не знают.

И вдруг он громко засмеялся:

– Ты знаешь, я сам сегодня прочитал. Очень понравилось, как ответила Солженицыну Анна Ахматова, прочитав его вирши: «Никогда, ни при каких обстоятельствах, не пишите. Не ваше это».

– Так он так на неё разобиделся, что даже след оставил – сильно негодовал, что она ничего из его творений не прочитала. Слышишь, не прочитала говорит, а то, что такую отповедь дала, молчит, не говорит, поганец эдакий.

Разговор наш завершался. Было видно, что устал мой собеседник.

– Ну, сынок, давай по последней, да пойду я. Мать-то одна, старая уже, волноваться будет. И так загулялся, с тобой.

– Я провожу, отец, не волнуйся.

И когда мы – допили графинчик, доели всю барабольку, он напоследок, сказал:

– Большой грех на себя взяла ваша власть. И церковь – похоронив его со святым человеком рядом. Его бы – возле Деникина. Там ведь тоже прах его, окаянный, лежит в Донской церкви. Ты, я полагаю, знаешь это.

– Знаю, отец.

– Вот Деникину – он приятель. Единомышленник. А так – Ключевского очень жаль. Маяться и на том свете будет, от соседства с иудой.

И проводив старого солдата до квартиры, я возвращался в гостиницу и думал:

«Не мои слова, но, как же прав великий сын России, говоривший, хотя и по другому поводу: «Что это такое – предательство? Нет, это гораздо хуже. Это глупость».

Вот и я думаю, какая же это глупость пытаться насильно заставить народ чтить Солженицына. Не будут. И никаким указом не заставишь, никакой премией не соблазнишь.

Неужели забыли о фильме «Покаяние»? Придут другие времена – и этого литературного власовца сам народ выроет из могилы и выбросит на свалку истории. А уж из своей памяти – это точно. Не сможет он там задержаться.

Разве можно в святом месте хоронить врагов России? И у меня, как у представителя народа, разве спросили – где место праху Солженицына, Деникина, Каппеля?

Почему эти вопросы, за нас, решает один Михалков, да его подельник – Швыдкой?

Разве они – совесть нации, а не этот, встретившийся мне случайно, герой-фронтовик?

Такие вопросы ни в одном высоком кабинете, без воли народа, не решаются.

Закладываем ведь фундамент в завтрашнюю, будущую жизнь. В души людские. А ну, как пророки будут ложными, немилосердными к своему народу, что тогда будет? Какая вера наступит?

И как власть не боится вверять будущее своей страны, наконец, своих детей, тем, кто на таких ложных ценностях воспитан? Они же не выдержат испытаний и предадут в любую минуту, так как кумиры, которым их обязывали поклоняться, рассыплются в прах, при первой же житейской буре.

С порчей, неразборчивостью мировоззренческой, они служить России не будут. Не смогут.

Оставят окопы и убегут. Или, как Солженицын, предадут, но бороться, ценой своей жизни, за Отечество, не будут.

И как верно сказал старый солдат: «Знамёна-то у нас новые, да знаменосцы – старые. Уже подводили, обманывали народ. Кто же за ними пойдёт на смерть, когда надо будет умереть за державу?».

***

Любить – значит жить

не для себя, а для того,

кого любишь.

И. Владиславлев

ПОСЁЛОК ПРОКАЖЁННЫХ

Меня всю жизнь сопровождала эта история. Она будоражила моё сознание и не давала забыться ни на один миг.

Не доезжая Ласпи, красивейшего места у моря, по дороге на Севастополь, всегда, сколько я и помню, был какой-то нелюдимый посёлок.

Дома были серыми, давно, видать, уже не ремонтировались и даже не обновлялись их фасады. Но самое странное – я никогда не видел в этих домах ни единого признака жизни.

От дороги их отделял сетчатый забор и я никогда не видел, чтобы хоть одна машина останавливалась у этого мрачного посёлка, а спросить у кого-либо о его тайне, мне так и не удавалось в годы юности.

***

И уже в наши дни, проезжая мимо этого посёлка, мне нестерпимо захотелось пить и я, увидев колонку за забором, у которого временно была снята секция, над ней колдовал что-то сварщик, остановил машину, взял пустую пластиковую бутылку и пошёл к ней в надежде наполнить живительной влагой свою посудину.

Только я включил воду – неведомо откуда выскочила необычайной красоты девушка, это я заметил сразу, и ногой выбила у меня бутылку из рук, с диким воплем:

– Не смей, не пей эту воду, её нельзя пить вам, нормальным людям.

Я поразился. Оглядывая красавицу, я заметил сразу её ослепительную, просто даже неестественную красоту, которой залюбовался – если Господь создал совершенство, без любого изъяна, то оно было предо мною.

Миндалевидные глаза пылали, яркие иссиня-чёрные волосы обрамляли столь очаровательное лицо, что я даже задохнулся от его совершенного вида.

Необъяснимым и неестественным в ней было одно, но это я заметил несколько позже – руки, которые были до локтя затянуты в грубые, полотняные перчатки, из такой же ткани – грубой и так ей не идущей, был и шарф, который наглухо закрывал её шею.

– Милая красавица, – несколько растерянно сказал я, – а что же я такого предосудительного сделал, что ты мне не позволила набрать воды?

Она даже не ответила мне, а как-то недоумённо простонала:

– Вы – не местный? Вы не знаете, что это – посёлок прокажённых? Проказа не лечится и Вам нельзя даже говорить со мной. Это очень опасно.

Я, как-то нервически, засмеялся. И ответил ей, несколько даже бравируя:

– Милая девушка, после Афганистана – я не боюсь никакой заразы. И не тревожьтесь за меня.

Это не было дешёвым фрондерством, беспечностью. Нет, я именно из Афганистана знал, об этом мне поведала старая русская женщина, которая была смотрительницей в таком посёлке несчастных прокажённых, в котором мне пришлось побывать, что мне не надо страшиться этой беды.

– У тебя в роду, – сказала она, – была ведунья. Скорее всего – твоя бабушка и она оставила тебе в наследство неприятие даже этой страшной и неизлечимой болезни.

– Поэтому – не бойся никогда, можешь даже есть и пить с прокажёнными из одной тарелки и чашки, к тебе эта беда не пристанет.

Но я в ту пору этим словам никакого значения не придал. И только сегодня, по случаю, они мне вспомнились.

И я, излишне игриво, даже с бравадой, заявил красавице:

– Милая девушка! Я не боюсь этой заразы. Я от неё защищён. Поэтому – не волнуйся и не переживай за меня, – и я уже смело, испытующе, скорее для неё, пребывающей в полной растерянности, взял её руку в грубой перчатке и поцеловал её длинные красивые пальцы.

Она от ужаса вся сжалась и посмотрела на меня, как на умалишённого: