Крымские истории

Снова обратился к майору и попросил налить мне стакан водки. Подождал, пока я её выпью и закушу куском хлеба, с каким-то мясом, а затем – задушевно так сказал:

– Жаль, нет времени поговорить, старший урядник – уже с доброй улыбкой на своём смертельно уставшем лице, проговорил генерал.

– Сам ту войну завершил штабс-капитаном, так что понимаю тебя, старший урядник, очень хорошо. Будь жив, солдат. Удачи тебе. А за Знамя полка – поклон тебе земной, – и он не рисуясь, а искренне, к недоумению всех командиров, стоявших рядом, поклонился мне до земли.

– Редкое событие тех дней – завершил дед свой рассказ, – чтобы через неделю мне вручили новенький орден Боевого Красного Знамени, вот этот, ещё на закрутке, без колодочки. Как и нашли в запасном полку, где формировался наш новый полк… Но под спасённым мною Знаменем.

Вот такие две истории мне наполнил багрец полыни, которая в Крыму всегда разгорается к ноябрю и долго затем полыхает, до самых новогодних дождей, а то и снегов.

А у меня дома, всегда, стоит веточка полыни и её горьковатый запах напоминает мне пережитое и услышанное от деда моего, Георгиевского кавалера той далёкой уже и орденоносца минувшей Великой Отечественной войны.

Вечная память тебе, дед. Ты оказал на формирование моей души огромное влияние. И я тебя всегда помню.

Поклон тебе земной, старый солдат.

А шашка твоя, та, с которой ты и завершил минувшую войну, так и висит у меня на стене, как символ чести и славы.

Наступит час – сыну передам, как ты мне в тот святой майский день, когда собирался в самую дальнюю из дорог, из которой уже не возвращаются к родному порогу.

На всю жизнь запомнил я этот день – в майском цветущем саду на твоём подворье, в присутствии всех твоих друзей, почтенных старцев и солдат Отечества, ты и вручил мне свой боевой клинок.

Спасибо, дед, я это буду помнить всегда.

А пока мы помним ушедших, до тех пор и будет длиться наш род на земле, во славу благословенного Отечества.

Если сохраним память и славу своего Отечества, да не забудем о чести его защитников.

Только вот боюсь я, что всем эта память дорога. Столько завелось у нас двурушников поганых, не помнящих родства, откровенных отступников и предателей земли отчей, что в час испытаний не собрать такой единый строй, в котором деды и отцы наши шли на врага, к победе шли, всё превозмогая.

Вот это и страшнее всего.

***

Милосердными

могут быть

только те, кто сам

много страдал,

любил и верил.

И. Владиславлев

МИЛОСЕРДНАЯ СЕСТРИЧКА

Я давно уже приметил эту старушку. Она, как и я, ежедневно приходила на этот утёс и долго стояла у края обрыва, вглядываясь в безбрежную синеву моря.

Одета всегда была очень аккуратно, но необычная для женщины деталь – полосатая флотская тельняшка выглядывала из-под её нарядного пиджака, одетого поверх алой блузки.

И я чувствовал себя даже виноватым, что причиняю ей беспокойство и появляюсь на святом для неё месте, это было видно сразу по тому, как она приникала к камням щекой и что-то шептала, при этом, лишь для себя одной.

И на третий день я не выдержал, подошёл к ней и спросил:

– Простите меня, я, наверное, Вам мешаю? Тогда я уйду… Уж больно и мне это место понравилось – такой простор, дышится легко… и щемящая грусть от чего-то – я и сам не знаю…

Заинтересованно выслушав меня, эта, неведомая мне женщина, сказала:

– Нет, нет, – голос у неё, на удивление, оказался молодой и звонкий, – мне никто помешать уже не сможет… ждать его.

Опытным, не старушечьим, а живым взглядом, скользнула по мне, на миг задержалась уже выцветающими, но такими выразительными голубыми глазами на моей Звезде Героя, спросила:

– За Афганистан?

– Да, за Афганистан…

И больше мы в этот день с ней не говорили. Но я чувствовал, что даже как-то заинтересовал её. И мне было очень интересно узнать, кто она, эта необычная женщина и что за тайну она несёт по жизни.

В своих мыслях я не ошибся и уже на следующий день она сама заговорила со мной.

– А я здесь – с сорок пятого. Как пришла с войны, так всё и жду его.

Было видно, что и она к этой встрече готовилась тщательнее, чем обычно – на её пиджаке была внушительная орденская колодка, по которой я увидел, что у неё – орден Боевого Красного Знамени, две Славы, Красная звезда и Отечественной войны, множество медалей.

Я, как-то неожиданно для себя самого, приложил руку к сердцу и поклонился ей:

– Спасибо Вам, ни у одной женщины не видел таких наград, даже у Героев.

Видно, ей была приятна моя реакция, мой изучающий взгляд, остановившийся на орденских колодках, и она, даже помолодев на глазах, отметила:

– Не думали мы, сынок, о наградах тогда, мы Родину защищали. А награды – уже после сорок второго года пришли.

И встряхнув головой, словно решившись на что-то, дополнила:

– А я считаю, что это неправильно. Я бы всем, кто дожил – с начала войны до Победы, такую же геройскую звезду вручала.

– Вы совершенно правы, – отозвался я, – это было бы справедливо. Да и по заслугам.

– А в каких же чинах состоишь, сынок? Или уже не служишь?

– Генерал-лейтенант, мать. Служу ещё.

Она как-то даже стушевалась:

– Ну, сынок, прости, если что не так. Мы – простые люди…

Я требовательно взял её руки в свои и по сыновьи поцеловал:

– Зачем Вы так? Не надо. Я ведь тоже – не из князьёв. Все корни моих дедов-прадедов – на Дону остались.

И не выпуская её рук, продолжил:

– А главные люди, на всей нашей многострадальной земле – Вы, фронтовики. И если кто об этом забудет, тот и не человек вовсе.

– Спасибо, сынок. Что-то нынче не многие у нас, на Украйне, (она так и сказала – на Украйне) так думают. Вон, видел, как бандеровцев, всех фашистских недобитков, во Львове привечают?

И, вдруг, полыхнула гневом:

– Пока жива – не позволю над памятью героев глумиться. Зубами всякую нечисть, рвать буду. Не спущу надругательства.

С запалом, продолжила:

– Я же сама видела, как их, вот здесь, матросов наших раненых, а не раненого тяжело– ни одного и не было, фашисты штыками добивали.

Её лицо раскраснелось и она, громко и взволнованно продолжила:

– И с ними, уже тогда, прихвостни эти были, с Западной Украины. С повязками, в чёрных мундирах, с серыми воротниками. Так они даже впереди фашистов прыть свою показывали, старались. Страшно зверствовали.

Тяжело при этом вздохнула и уже совсем тихо, добавила:

– Не щадили, правда, и мы их после увиденного. Никогда не брали в плен.

Тяжёлые морщины собрались у неё на лбу, когда она с душевной мукой выговорила сокровенное:

– А он, сокол мой, меня и спас среди этого побоища. Я ранена была. Так он ночью уложил меня на плот, с кузова машины, привязал к нему, чтобы я в беспамятстве в море не скатилась, да и оттолкнул от берега.

Как-то удивлённо, словно и не с ней всё это было, выдохнула:

– Не знаю, за что Господь спас. В эту же ночь наш торпедный катер в море подобрал.

С той поры – вот и жду. Кто говорил, что видели его живого, и даже как на Сапун-гору вёл матросов в атаку. Это – когда мы отбивали Севастополь у фашистов, а кто – даже в конце войны видел, у рейстага.

Надолго замолчала, и уже со слезами в голосе, обронила:

– Только я не верю. Был бы жив – он нашёл бы меня, – горько и обречённо бросила она, уже сквозь слёзы.

– Но ты не думай, сынок, что разуверилась я. Я жду его постоянно. И надеюсь, хотя бы на какую-то весточку о нём.

И молодо, даже озорно сверкнув глазами, с вызовом сказала:

– Теперь так не любят. Мы ведь даже не нацеловались, разочек только и прикоснулся к моим губам, а говорил, что, как только закончится война – и мы, честь по чести, поженимся.

Моя собеседница посмотрела в синюю безбрежность моря, тихо и счастливо улыбнулась чему-то своему и продолжила: