Страница 24 из 97
Эту подкову я забрал с собой, принёс в гостиницу, отмыл и, положив на лист бумаги, так и оставил на столе. Шли дни и я уже почти перестал её замечать, эту старую, стёртую подкову…
И вот, в эту грозовую ночь, мне, которому никогда не снились сны, не приходили видения, грезилось отчётливо и ясно…
***
Начало ноября двадцатого года. Крым агонизировал. Его судьба была предрешена.
Красные обложили полуостров по суше надёжно, крепко и развязка неумолимо подступала, как неотвратное наваждение, к каждому.
И мы знаем, что 10–11 ноября были освобождены от белых Феодосия и Керчь.
Но ещё раньше – свершилось великое предательство белого движения – и Вождь, Верховный правитель Юга России, генерал-лейтенант русской службы Антон Иванович Деникин, за семь месяцев до окончания сопротивления в Крыму, тайком, воровски, оставил свои войска, без надежды на спасение и позорно бежал, на английском эсминце, в Константинополь.
Ситуация предательства, вернее – традиция предательства, была в крови у генерала Деникина.
Он предал Государя, а ведь присягал ему на верность, получал от него чины и иные отличия, а как только почувствовал, что новые, более могущественные хозяева, даруют ему то, о чём он и мечтать не мог всю свою службу – так сразу и отступился от Помазанника Божьего.
Разве ему, не блиставшему умом и даром военачальника, могло пригрезиться в старое время, что он станет Главнокомандующим войсками фронта, а предательство Государя – будет вознаграждено и новой, запредельной для любого, даже самого даровитого военачальника, должностью – начальника штаба Ставки Верховного Главнокомандующего.
Но нигде он так и не смог проявить своих дарований по той простой причине, что они у него отсутствовали напрочь. Он обладал крайне слабой волей, больше полагаясь на предприимчивую и очень уж практичную молодую жену. Ему уже было пятьдесят лет, когда он, впервые, вступил в брак и он души не чаял в двадцатишестилетней красавице-супруге.
Когда он стал командиром бригады, не зря офицеры, его подчинённые, мрачно шутили, что дела бригады сразу бы пошли вверх, ежели бы вместо Антона Ивановича – командование было вверено его жене.
И – слава Богу, что в это страшное время, когда Деникин был озабочен только собой и своей семьёй, а ещё тем, чтоб было на что жить, и хорошо жить – за рубежом, куда он уже принял твёрдое решение бежать, оставив войска и примкнувших к ним обывателей – нашёлся совестливый человек, генерал-лейтенант Врангель Пётр Николаевич, который изменить ситуацию на Юге страны уже был не властен, но спас людей, спас армию – и эвакуировал весь этот табор, плохо управляемый, подверженный панике и потерянный, из Крыма.
Поклон ему земной и сердечное спасибо за каждую спасённую русскую душу.
Но все эти ремарки, так скажем, пригрезились мне, прорываясь через главное, через историю со старинной подковой.
Самое главное, что в моих грёзах-снах в этот вечер, я сам и был главным действующим лицом этих видений. А, может быть, это взывала ко мне кровь моих дедов-прадедов, которые в это суровое и страшное время были, с шашкой в руке, на обеих сторонах среди тех, кто доискивался своей правды и воли…
***
– Хорунжий Тымченко! – раздался зычный голос полкового командира, молодого красавца полковника Суконцева.
– Слушаю, Ваше Высокоблагородие.
Суконцев поморщился. Не любил он этого обращения. И сам, всегда, обращался к подчинённым по имени-отчеству и любил, если так величали и его.
И даже рядовые казаки, прошедшие с ним все испытания Великой войны и этой, самой страшной и кровавой, обязательно, после привычного «Ваше Высокоблагородие», всегда добавляли, душевное – «Аркадий Степанович».
Но, Тымченко, кубанец, с Темрюка, выслужившийся в офицерский чин в шестнадцатом году, по-иному не мог величать своего полкового командира.
Полковник Суконцев был для него царь, бог и воинский начальник, хотя и был-то старше за Тымченко – всего на четыре года.
И Суконцев смирился. Любил он этого лихого казака, бесстрашного в бою и очень стеснительного, как большой ребёнок, в повседневной жизни, среди товарищей.
На его алой черкеске, знаком высшей доблести, благородно отсвечивали четыре Георгиевских креста, и четыре же – медали под ними, а рука – горделиво опиралась, при этом, на Георгиевскую шашку с муаровым темляком.
Случай небывалый для офицера в столь скромном чине, чтобы он был удостоен самого желанного и высокого отличия – Георгиевского оружия. Но по иному оценить и вознаградить его высокий подвиг, когда он, с полусотней казаков, в ночной вылазке спас более трёхсот пленных из многострадальной армии генерала Самсонова, Суконцев считал не вправе. И сам, во время пребывания Государя в полку, обратился к нему с просьбой – по чести, за столь высокие заслуги, отметить хорунжего.
Этим отличием Тымченко дорожил более всего. Как же, сам Государь, перед строем, вручил ему эту священную награду.
Хитрые, с прищуром, зеленоватые глаза, так и не стали холодными и немилосердными в этой жизни, хотя изведали и бед, и страданий, и горя, и крови столько, что десятерым было не под силу вынести, а они, пронзительно и удивлённо взирая на мир, всегда излучали свет и добро.
Дети, они вернее всего чувствуют душу человека – поэтому в каждой станице, в каждом городе, который занимал полк полковника Суконцева, возле Тымченко всегда было полно любознательной и шумливой детворы.
Они сразу угадывали в нём душу щедрую и открытую и позволяли с ним себе то, чего не могли позволить даже с роднёй, со своими близкими.
И даже конь Тымченко, верный друг и брат его, с которым они прошли вместе долгие годы войн, позволял детворе всё. Он, в седло к которому, на спор, не могли сесть самые отчаянные и бывалые казаки, детвору принимал с любовью и нередко нёс на своём красивом крупу по шесть-восемь дитёнышей бережно и чутко.
Всё это пронеслось в голове полковника Суконцева, пока его любимец приводил себя в порядок и спешил, по вызову своего глубокочтимого и любимого командира.
Он знал, что для выполнения его особой задачи, лучшего исполнителя, нежели Тымченко, было просто не найти.
И когда тот, без подобострастия, но уважительно, тепло и участливо, как сын – отцу, доложил, что готов к выполнению любых распоряжений Его Высокоблагородия, Суконцев, обняв за плечо своего любимца, просто и прямо, глядя при этом ему в глаза, сказал, ничего не приукрашивая:
– Ну, что, мой дорогой, брат мой названный, только тебе и могу доверить дело исключительной важности. От твоей проворности, от твоей обязанности дойти до наших, обязательно дойти, любой ценой, во что бы то ни стало – дойти, будет зависеть успех всего нашего дела, спасение многих тысяч людей.
– Дойди, Тымченко, прошу тебя, как друга, – произнёс полковник дрогнувшим голосом и протянул ему конверт, опечатанный тяжёлой печатью.
Уже строго, напутствуя, добавил:
– Не ввязывайся ни в какие переделки. Главное для тебя – дойти. Вот – письмо генералу Врангелю. Передай ему, самолично.
– Я понял Вас, Ваше Высокоблагородие. Разрешите, тогда, прошу Вас, на Ястребе.
Ястреб был племенным жеребцом донской породы, которого берегли пуще зеницы ока, так как один, со всего конезавода, остался.
– Да, казак, – ответил Суконцев, – на Ястребе. Он вынесет тебя из всех передряг.
И Тымченко весь отдался подготовке к выполнению ответственного задания. Сняв нарядную черкеску, облачился в простую гимнастёрку и захлопотал по хозяйству, основательно и степенно, как он делал всё.
Накормив коня овсом, но не до отвала, а как перед боем, для силы лишь и выносливости, выпоил его тёплой водой, с отрубями, перековал задние ноги на новые лёгкие подковы. Да вот беда, на правую ногу так и не нашёл припасённой новой, и пришлось воспользоваться уже бывалой, в которой прошлое лето его конь отходил. Была немного стёртой с одной стороны, но не сильно. Тымченко даже подумал:
– Ничего, на одну ходку нам с тобой хватит, а там – сниму снова, гуляй вольным, Не под седлом бы тебе ходить, не твоё это дело. Тебе потомство возродить надо, а то и зачахнет род. А разве возможно повторить такое чудо? – и он любовно погладил Ястреба по холёной шее.