Жестокий век

Он просто не успел ее разглядеть.

— Замуж собралась? — язвительно спросил он.

Она часто заморгала, отвернулась.

— Я не хочу замуж! Не надо мне мужа, Монгол! — Покрутила костяные пуговицы халата, сморщилась — вот-вот заплачет. — Поговори с моим отцом.

— Уже говорил.

— Поговори еще раз, Монгол.

Он вернулся в сад. Ли Цзян сидел на прежнем месте, задумчиво теребил бороду.

— Учитель, простите меня. Я буду вашим сыном, домашним рабом — кем хотите. Только пусть Цуй живет здесь. Не отдавайте ее чужим людям. Не губите свою дочь!

— Я думаю, Хо. Я обо всем думаю, а ты мне мешаешь.

Всегдашняя вежливость Ли Цзяна была сейчас невыносимой. Хо стоило усилий оставаться почтительным.

— Вы для всех делаете плохо: для Цуй, для себя…

— С отцом жениха у нас давний уговор. Как я могу нарушить свое слово? Я всегда был честным человеком. Но я думаю еще и о другом. Для дочери бедного человека найти хорошего жениха потруднее, чем получить награду от высоких сановников.

Хо ушел от него обозленный. У дома его поджидала Цуй. В черных, широко расставленных глазах ее была надежда. Хо молча дернул плечами, постоял, мучительно соображая, что можно сделать.

— Далеко ли дом твоего жениха?

— Нет, совсем близко.

— Цуй, если ты согласишься, я попытаюсь помочь… Придут завтра гости, ты скажи, что нездорова.

— Мне и так нездоровиться от всего этого. Но зачем так говорить?

— Надо, Цуй. Так надо. А теперь покажи мне дом твоего жениха.

Дом чиновника казначейской палаты был много больше дома Ли Цзяна. Шелковые занавески, клетки с говорящими попугаями, дорогие статуэтки и вазы — все говорило о безбедной жизни. Слуги не пустили Хо дальше порога, позвали хозяина. Чиновник, крупный черноусый мужчина в ярком, расшитом на груди халате и замшевых туфлях с круто загнутыми носками строго-вопросительно посмотрел на Хо.

— Мне надо поговорить с вами, — кланяясь, сказал Хо.

— Проходи…

Чиновник пропустил его в небольшую комнату, запер за собой дверь.

— Достойный хозяин, от своего учителя, почтенного Ли Цзяна, я много наслышан о вас.

— А, ты тот самый варвар… Что тебе нужно от меня?

— Ничего. Но я узнал, что вы жените сына на дочери Ли Цзяна. Девушка умна и красива. Но она, бедняжка, страдает, как я слышал от нее самой, неизлечимым недугом. Может быть, это и не так…

— Погоди… Ты чего болтаешь? О каком недуге речь ведешь? Ли Цзян знает, что его дочь больна?

— Нет, он ничего не знает. Я тоже узнал случайно.

— Ты врешь! Не может Ли Цзян не знать… Вот я спрошу его!

— Достойный господин, вы только не говорите, что это вам сказал я. Если скажете, я погиб!

Чиновник брезгливо дернул губами.

— Ты, я вижу, глуп! Мне не к лицу ссылаться на такого, как ты. Но почему ты пришел ко мне? Не забота же о благе моего сына привела тебя сюда?

— Забота, господин, забота, и ничего больше.

— Врешь. Тебе, признайся, захотелось заработать на этом?

— Ну, это само собой. Я бедный человек. Мне ли пренебрегать возможностью заработать?

— Так и говори…

Чиновник принес связку медных монет,[34] побренчал ими, встряхивая, с презрением бросил под ноги Хо. У него не было сил наклониться и поднять деньги.

— Что, мало? — насмешливо спросил чиновник. — Ты думал, я сделаю тебя богачом?

Хо поднял связку, подоткнул под пояс и, позабыв поклониться, вышел.

Глава 4

На место новой стоянки прибыли поздно вечером, юрту поставить не успели, переночевали под открытым небом. Утром все принялись за работу, а Бэлгутэй заседлал коня и поехал посмотреть, где водятся тарбаганы.

Поставив юрту, разожгли очаг, принесли жертву духу этих мест и священным куклам — онгонам. Разбрызгивая пальцами капли молока, Тэмуджин смотрел на синие горбы гор, врезанные в чистое, светло-голубое небо. Ниже синь гор незаметно переходила в зелень лесов, в них узкими языками втискивалась степь, пепельно-серая, с коричневыми пятнами песчаных наносов и выдувов. Речка Сангур крутой дугой огибала предгорье, на обоих ее берегах жались к воде кусты тальника, словно охраняя воду от степных суховеев. Неподалеку зеленели высокие камыши, сквозь них видна была светлая полоска озера. Над камышами кружились кряковые утки.

Где-то неподалеку отсюда была та стоянка, с которой Тэмуджина увели нукеры Таргутай-Кирилтуха… Вспоминать об этом Тэмуджину не хотелось. Он зашел в юрту, принялся сшивать лопнувший повод уздечки. Хасар сел напротив, достал из ножен меч, начистил его кусочком войлока, посмотрелся в зеркально блестевшее лезвие, поцарапал пальцем под носом — там, где чуть обозначились темные усики. Любимое занятие Хасара — наводить блеск на лезвие меча и рассматривать отражение своего лица. Торопится стать взрослым.

— Дай-ка сюда…

Тэмуджин взял из рук Хасара меч, поднес к своему лицу. В узкой полоске начищенного железа Тэмуджин увидел длинные всклоченные волосы. Надо как-то побрить голову и заплести на висках косы, а то голова, как у последнего харачу. Если с такими волосами поехать к Дэй-сэчену, вряд ли он отдаст Борте. Волосы у него почему-то почернели, рыжий оттенок еле заметен. А у отца голова была красная, цвета медного котла. У него тоже цвета медного, но словно закопченного котла.

Чуть повернул меч, и по лезвию пробежало отражение высокого чистого лба, показались светлые глаза под тяжелыми верхними веками, над ними брови, короткие, прямые, слишком далеко отодвинутые от переносья. Под носом, на подбородке, пробились жесткие волосы. Тут они рыжие, ничего не скажешь, наверное, такие вот и были у отца. И все равно Хасар много красивее его. У брата чуть скошенный назад лоб, резко обозначенные надбровные дуги, длинные, словно бы взлетающие острыми концами к вискам брови, — на такого раз взглянешь, и сразу видно, что это за человек, вся его резкая, стремительная натура видна. У Бэлгутэя характер другой. Он мягче, сговорчивее Хасара. И в лице нет ничего резкого, все закругленное, пухлое…

— Фуджин! Фуджин! — послышался испуганный голос Хоахчин — Ой-е, люди едут. Тэмуджин, тебе бежать надо!

Тэмуджин и Хасар выскочили из юрты. С верховьев реки рысью приближались шесть всадников. Тэмуджин огляделся по сторонам — бежать некуда! Вернулся в юрту, схватил лук и стрелы. То же сделал Хасар. Мать встала перед ними, будто хотела собою заслонить от взглядов неизвестных людей. Тэмуджин обошел ее, направился навстречу всадникам.

А всадники остановились, сбились в кучу, о чем-то поговорили и вдруг галопом помчались в сторону от юрты.

— Что такое? Куда они? — спросил Хасар.

Но Тэмуджин и сам не понимал, чего хотят всадники. В той стороне, куда они мчались, на пригорке паслись овцы и лошади. Овцы побежали, высоко вскидывая курдюки.

— Воры! — закричала мать. — Тэмуджин!

Тэмуджин побежал, перерезая им дорогу. Но где пешему состязаться с конными! Они завернули лошадей и погнали в степь. Из-под копыт взлетала пыль и легким облачком плыла над травой. Тэмуджин и Хасар выпустили стрелы, они, не долетев, воткнулись в землю. Один из всадников придержал лошадь, крикнул что-то, засмеялся, поскакал за своими товарищами. Братья смотрели вслед грабителям, пока они не скрылись из виду. Потом вернулись к юрте. Мать сидела на телеге, подпирая ладонью щеку, смотрела в степь, из ее глаз катились слезы. Хоахчин тоже плакала, всхлипывая и громко причитая:

— Ой-е, как жить теперь будем!

Тэмуджин до боли стиснул зубы. За что их наказывает небо? Не успеют справиться с одной бедой, другая тут как тут. Осталась одна лошадь на всех — это ли не беда! Ни перекочевать, ни уехать. Вот тебе и женитьба…

Приехал Бэлгутэй, слез с коня, расстегнул подпруги.

— Не расседлывай, — сказал Тэмуджин.

Он набил колчан стрелами, прицепил к поясу меч.

— Я, мама, поеду.

Мать безнадежно махнула рукой. Хасар взял лошадь под уздцы.

— Тэмуджин, разреши поехать мне!