Жестокий век

Никто не спешил ответить Есугею. Нойоны знали, что благополучие их владений, не подпертое крепкой воинской силой, пойдет прахом. Но одним хотелось надеть на себя ханскую шапку, другим — продвинуть в ханы своего человека, и это оказалось сильнее страха перед врагами.

— Меркитов мы побили, — сказал кто-то.

— И татар! — с готовностью подсказал другой голос.

— У кэрэитов братья царство делят, им не до нас!

Так нойоны успокаивали себя. Но Есугей не желал отступать.

— Все это так! — согласился он. — Но есть слух — татары собираются в поход на наши кочевья.

— В походы идут осенью, а сейчас весна, — наставительно проскрипел Тумэр-билге, недовольный, что Есугей оттеснил его, завладел вниманием нойонов.

— Я знаю… Осенью справны лошади и много кормов. И поэтому поход назначают на осень. А я говорю: ударить на татар надо сейчас. Они не ждут удара, и мы легко справимся с ними. Позвольте мне набрать в куренях удальцов, и я пойду на татар. Я не прошу, чтобы каждый курень выделил определенное число воинов. Я возьму только тех, кто пожелает идти со мной по доброй воле.

Нойоны легко согласились с ним. Это их ни к чему не обязывало. Но Есугей был доволен. Он видел то, о чем пока никто не догадывался: уроки мудрости Амбахай-хана не пропали даром, — если небо даст ему сил одолеть татар, за ним пойдут все отважные воины, у него будет много верных нукеров, и тогда никто не посмеет возвыситься вопреки его воле. Он возьмет в свои руки улус, собранный его дедом, укрепленный мудрым Амбахай-ханом. Очень хорошо, что нойоны этого пока не понимают. Даже Чарха-Эбуген не догадывается о его намерениях.

— Зачем взвалил на себя такую ношу? — спросил он, когда возвращались домой.

— Хочу взыскать с татар за мою рану.

— Ветер военной удачи слишком переменчив, смотри, не свалил бы тебя с ног.

Есугей улыбнулся. Он верил в свою удачу.

Подъезжали к юртам родного куреня, и Есугей стал подгонять коня. Единственный человек, которому он расскажет все о своих замыслах, — его Оэлун. Жена… Стоит куда-нибудь отлучиться, как он начинает тосковать. Вот и сейчас его взгляд нетерпеливо ищет ее среди людей, снующих у юрт. Вот она. Увидела его и идет к своей юрте. На голове покачивается, взблескивает спица бохтага.[15] Широкие складки номрога — одежды замужних женщин — скрывают очертания ее тела, но все же ему кажется, что Оэлун заметно пополнела. Радостная догадка обожгла его. Неужели?

Соскочив с лошади, он обнял Оэлун, провел рукой по ее животу. Она потупилась, покраснела.

— Значит, это правда?

Она кивнула головой. Есугей прижал ее к груди, бережно погладил по худеньким плечам.

Глава 9

Казнью кровных братьев Тогорил напугал и оттолкнул от себя нойонов. За их угодливостью он видел недремлющую настороженность. Стараясь обезопасить себя, он выкупил из тангутского плена младшего брата Джагамбу, попытался выманить из страны найманов Эрхэ-Хара, но тот, зная о горькой судьбе Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, не поддался ни на уговоры, ни на щедрые посулы.

Нужно было не мешкая что-то делать. Но что? Что?

Он почти не выходил из своей юрты. И редко кого допускал к себе. С ним постоянно находился лишь Джагамбу, тихий задумчивый подросток. Он целыми днями возился с маленьким Нилха-Сангуном. После смерти жены Тогорил не доверял сына никому — ни няням, ни слугам.

Нилха-Сангун только начал ходить. Толстый, тяжелый, он, переваливаясь на бок, словно утенок, вышагивал по мягкому войлоку, держась за палец Джагамбу.

— Вот так, вот так, — подбадривал его Джагамбу. — Теперь попробуй сам, без меня.

Джагамбу оставил его одного, отошел на несколько шагов, поманил, протянув руки. Ребенок нерешительно сделал шаг, второй, шлепнулся, отвесил пухлую нижнюю губу и заплакал.

— Ну вот, сразу и плакать! — укоризненно сказал Джагамбу, вытирая ему слезы.

В юрту торопливо вошел вооруженный воин. Позабыв поклониться, крикнул:

— Найманы!

— Где?

— В одном переходе отсюда. Их ведет Эрхэ-Хара.

— Всех сюда! Седлать коней! — приказал Тогорил и начал торопливо надевать латы. — Джагамбу, смотри за мальчиком. Держи лошадь наготове. В случае чего бери его и скачи ко мне.

Когда он вышел из юрты, весь курень был охвачен тревогой. Сломя голову от юрты к юрте скакали всадники, ржали лошади, звенело оружие. Дул ветер, пригибая к земле траву, по небу ползли темные облака, громыхнул отдаленный гром. «Помоги мне, господи!» — прошептал Тогорил. Если найманы в самом деле в одном переходе, к вечеру они будут здесь. Как их остановить?

У юрты собиралось все больше воинов. Нойоны подходили к нему, коротко сообщали, у кого сколько воинов. Ни один из них не посмел не явиться, и это успокоило его. Возможно, зря думал о них слишком плохо.

Он сел на коня и повел воинов в темную, ветреную степь. Снова прогрохотал гром, но уже ближе, мощнее. Гроза приближалась. Черное небо нависло над самой головой, ветер внезапно утих. Степь как бы замерла. И тут же хлынул дождь. Крупные капли со звоном расшибались о железо шлема, чмокали, впиваясь в попону. С рыси перешли на шаг, а вскоре и совсем остановились. Надо было переждать грозу. Иначе дождь измотает и людей, и лошадей, усталые, они не выдержат сражения. Найманы, конечно, тоже пережидают грозу. Так что самое верное — дать войску отдых.

Воины, достав из седельных сум небольшие палатки, укрылись ими. Лошади стояли возле них, фыркая и отряхивая с грив воду. Нукеры поставили для Тогорила походный шатер, он зашел в него, переоделся в сухую одежду, сел на седло у входа. Удары грома раскатывались один за другим, зеленовато-белый свет молний зловещими сполохами бил по земле. Быстро надвигалась ночь. Тогорил прилег, укрылся сырой попоной, но уснуть никак не мог. Неясная тревога владела, им. Больно уж легко поднялись его нойоны. Что, если замыслили недоброе?

Около полуночи дождь стал утихать. Тогорил разбудил нукеров и приказал обойти войско. Они вернулись почти сразу же.

— Никого нет! Они ушли!

— Не может быть!

Он сам, спотыкаясь в темноте, пошел туда, где еще недавно прятались под палатками воины. Там никого не было. Он крикнул — никто не отозвался. Кто-то из нукеров поджег пропитанную жиром тряпку, поднял ее на копье. Свет вырвал из темноты истоптанную траву, следы от копыт, заполненные водой, кем-то забытую или утерянную шапку. Тогорил вернулся к своему шатру. Возле него жались мокрые, озябшие нукеры — не больше ста человек.

— Садитесь на коней, — устало сказал он.

Надо было уходить. И чем скорее, тем лучше.

День застал их далеко в степи. По небу еще бежали облака, но дождя уже не было. Всходило солнце. К Тогорилу подскакал дозорный.

— Там курень.

— Чей?

— Наш, кэрэитский.

Он послал в курень десять нукеров попросить еды и кумыса. Ему теперь нужно заботиться о пище для этих людей, иначе и они разбегутся. А что дальше? Идти к меркитам? Он вспомнил лупоглазого Тайр-Усуна, его заверения в дружбе, в готовности меркитов заключить с ним, Тогорилом, вечный, нерушимый союз. Он не верил послам Тохто-беки. Он знал уже, что меркиты обещали в свое время поддерживать Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Те поверили, и легковерие им стоило жизни. Если Эрхэ-Хара укрепится так же, как Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, они выдадут и его, Тогорила. Потому надо держаться подальше от их кочевий. Может быть, пойти к тайчиутам? А не вздумают ли и они ценой его головы купить дружбу с Эрхэ-Хара?

Ему доложили, что их догоняет одинокий всадник. Он остановился. По степи во весь опор скакал человек, прижимая к груди какой-то сверток. Это же Джагамбу! Что с его маленьким сыном?

Тогорил не вытерпел, поскакал навстречу брату. Ни о чем не спрашивая, взял из его рук сверток, торопливо раздернул одеяло. Мальчик спал, засунув в рот палец. Он погладил его по мягким, шелковистым волосенкам, бережно укрыл и передал нукерам. Джагамбу сидел с сияющим лицом. Тогорил отстегнул от пояса серебряный нож.