Синева

— Этого не может быть, — ответила девочка. — Теперь меня никто не слышит. Я даже сама себя не слышу.

— А! — сказал Тимоша. — Вот мне тоже говорили: «Не может быть, не может быть…» А я, дурак, поверил… И теперь всё!..

— Что «всё»?

— Не летаю больше! Раньше летал, а теперь разучился.

— Как это ты летал? — спросила девочка.

— Это… Просто! Хочешь летать — и летишь… Делаешься лёгкий-лёгкий. Шагнул — и сразу вверх… а потом над крышами, над улицами… в синеву, простор и ветер… — попытался рассказать Тимоша, но понял, что рассказать невозможно. — Вот, — сказал он грустно. — Даже рассказать не могу. Ты поняла что-нибудь?

— Поняла, — спокойно ответила девочка. — Летать — это, наверное, как петь!

«Нет, — подумал Тимоша. — Я иногда пою с Иваном Карлычем, но это не то. Разве можно сравнить это с полётом!»

Они пошли с девочкой по аллее, вышли к набережной, где от реки поднимался белый осенний туман. Он наползал на гранитные берега, поднимался выше и плыл между чёрными влажными стволами деревьев, накрывал опавшие листья, повисал на ветвях кустов.

…Мальчик и девочка шли в тумане, как в облаке. Деревья осыпали их мелким, почти невидимым серебряным дождём. Листья плавно опускались на воду реки, и река несла их на свинцовых осенних волнах к морю, как маленькие разноцветные корабли.

— Раньше, когда я пела, надо мной загоралась широкая разноцветная радуга, а над ней было такое синее небо, и простор, и белые облака… А мне казалось, что я состою из одного голоса. И могу голосом доставать до звёзд.

«Ух ты! — подумал Тимоша. — Так я петь не умею».

— Похоже, я когда летел, у меня такое же было, — сказал он девочке.

— Конечно, похоже, — ответила она. — Потому что это — счастье. Вот моя бабушка, которая в деревне живёт, вышивает так и плетёт кружева… И у неё на кружевах — синева, простор и ветер… Она мне и сказала, что это — счастье… А испытать его способен только тот, кто умеет что-то делать лучше других, как никто до него не умел…

Девочка опустила голову.

— Этим летом бабушка собиралась сплести кружевную радугу. Я должна была ей петь, а она бы плела… Но теперь всё пропало.

— Что пропало? — спросил Тимоша.

— Я же сказала: голос пропал. Я пела, у нас в музыкальной школе на концерте. И у всех были такие радостные и добрые лица. И надо мной загорелась радуга. Но вдруг один мальчик вынул пластмассовую трубочку и плюнул в радугу… И она сразу погасла.

— Эх! — Тимоша сжал кулаки. — А я бы ему!..

— А что толку… — печально сказала девочка. — Радуги всё равно больше нет… — Она помолчала и добавила: — А этого мальчишку пожалеть надо.

— За что это? — хмыкнул Тимоша.

— Да ведь он же плеваться стал от скуки. А скучал потому, что ничего не видел и не слышал. Ведь радугу-то видели не все, кто сидел на концерте, а только те, кто музыку чувствует. А этот совсем, считай, калека — слепой да глухой… Вот он и плевался.

— Всё равно. Надо бы ему крепко наподдать. Не понимает, так учился бы, старался, а то ишь расплевался! — сказал Тимоша. — Жалеть его ещё! За что? За то, что он радугу погасил? У меня вот тоже был такой случай… — И Тимоша хотел рассказать девочке про Барабашкина, но подумал и не стал. Не мужское это дело — про неприятности рассказывать. — Ничего, — сказал он. — Я тут с одним физкультурником познакомился, и он обещал со мной заниматься. Вот я стану сильным — тогда посмотрим…

— А я, наверно, стану деревом, — сказала девочка.

— Как это? — не понял Тимоша.

— Мне теперь все говорят и в школе, и дома: «Ты как плакучая ива». Вот я и стану плакучей ивой. Деревья ведь тоже поют, хоть их и не слышно.

— Как это — не слышно? Очень даже слышно, — сказал Тимоша. — Один раз мы с Иваном Карлычем гуляли в лесу, и я слышал, как сосны пели старую морскую песню. А берёзы пели про деревню.

— А маленькие клёны, — сказала девочка, — маленькие клёны всегда хлопают листочками, как в ладоши.

— Угу! — подтвердил Тимоша. Хотя, честно говоря, он только что всё это выдумал, чтобы утешить девочку. На всякий случай он сейчас прислушался, но деревья, обступившие их со всех сторон, молчали…

— Они сейчас молчат, — сказала девочка, точно прочитав Тимошины мысли. — Они нас слушают.

— Знаешь что… — предложил Тимоша. — А давай, ты попробуешь спеть. Я услышу. Споёшь?

— Нет! — покачала головой девочка. — У меня ничего не получится. У нас в музыкальной школе сегодня вечером концерт. Я должна была петь… Но все уже знают, что у меня пропал голос…

— Постой! Мало ли что знают! А ты приди! И запоёшь!

— Запою, да никто не услышит…

— Я услышу! — заторопился Тимоша. — Я приду и сяду в зрительном зале, и у тебя всё обязательно получится!

— Ты один так думаешь. А зрительный зал большой. Все как засвистят! Зашикают… — сказала девочка печально. — Один человек не зритель…

— А я приду не один, — придумал Тимоша. — Я с друзьями приду! Они у меня знаешь какие музыкальные! Ого! Рекс один чего стоит! Так исполняет!.. А Иван Карлыч?! Да его пра-пра-пра-(и так далее) дедушке сам композитор Бетховен песню написал!

— Правда? — ахнула девочка.

— Правда! Ты иди на концерт, готовься, а я мигом за ними сбегаю!

— Спасибо тебе, — сказала девочка, — но только всё равно ничего не получится. Только я выйду на сцену, как мальчишки начнут смеяться.

— Да что же это такое! — возмутился Тимоша. — Что же ты раньше времени-то в плакучую иву превращаешься?!

Он схватил девочку за руку.

— Слушай, а как тебя зовут?

— Катя, — еле слышно ответила она.

— Ах ты, Катя, Катерина… — вдруг неожиданно для себя лихим голосом пропел Тимоша. — А меня — Тимофей. В переводе это означает «простодушный», но я бы о себе этого не сказал! Показывай, где твоя музыкальная. — Он потянул Катю за руку.

Вот они перебежали горбатый гранитный мост, помчались по короткой улице с разными старинными домами, где балконы поддерживали бородатые дядьки с такими же мощными бицепсами, как у Тимошиного знакомого физкультурника.

У дверей дома, похожего на пианино и на торт одновременно, где среди всякой лепнины и завитушек не сразу и разглядишь вывеску: «Детская музыкальная школа», они остановились.

— Ну! — сказал Тимоша. — Давай, лети! Готовься и не волнуйся. А я сейчас! Мы скоро придём. Всё будет хорошо. И мы все будем с тобой рядом.

Катя послушно открыла тяжёлую высоченную дверь и шагнула через порог.

— Только ты, пожалуйста… Пожалуйста… — прошептала вдруг девочка хрипловатым, совсем не колокольчиковым голосом и схватила Тимошину руку своей холодной и мокрой, словно утопающий соломинку… — Ты приходи! Начало в полвосьмого.

— Да, я совсем скоро, — ответил мальчик.

Глава предпоследняя

«Ну! Давай! Давай!»

— Ты что, воще? — набросился на Тимошу Чижик, когда мальчик ввалился в квартиру. — Ну ты даёшь! Этот, железный, от волнения почти что не тикает. А тот воще… у него сердце слабое.

В квартире густо пахло валерьянкой.

— Как мы тут переволновались! — звякнул Будильник. — Ты же пропал на несколько часов!..

— Он жив! Он жив! Наш мальчик! Жив — это главное! — сказал слабым голосом Иван Карлыч. Он стянул мокрое полотенце со лба и водрузил на нос пенсне.

— Простите меня, что я заставил вас волноваться, — сказал Тимоша.

— Мог бы и позвонить, — звякнул Будильник. — Есть такое изобретение — телефон называется. Не слыхал?

— Только об себе и думает! — бурчал Чижик. — А эти тут из-за него… Вот бы тебя за такое да в инкубатор!..

— Господи! Весь мокрый! Холодный, — причитал Иван Карлыч, стаскивая с Тимоши куртку. — Немедленно в постель! Горчичники к ногам! Две таблетки аспирина внутрь и компресс на шею! — скомандовал он прежним твёрдым голосом.

— Нет! — решительно сказал Тимоша, — Горло у меня не болит, ангина прошла. Сейчас нам лететь надо!

— Куда? — ахнул Иван Карлыч. — Ты же целый день ничего не ел! У нас молочный суп киснет…