Страница 4 из 37
Главы метаний и неудач Бендера-миллионера превосходны по своему сатирическому замыслу, и было бы неверно заниматься в них розысками мелкого бытового правдоподобия. Сатира Ильфа и Петрова здесь гиперболична; в ней нет мелочного правдоподобия, но зато есть большая социальная правда.
Однако в этих же самых главах рядом с правдой соседствует и неправда — и это неправда развития характера. Последыш старого мира, овладевший долгожданным миллионом и вдруг убедившийся в том, что этот миллион не открывает перед ним в советском обществе никаких возможностей. Бендер должен был рассвирепеть и ожесточиться на все окружающее, и в этом была бы правда его характера, в котором добродушие и веселость в конце концов оболочка, а жажда наживы — существо. В последних же главах «Золотого теленка» получилось наоборот — сущность Бендера как бы растворилась, а оболочка приобрела почти самодовлеющее значение. Растерянность и размягченность, добродушие и щедрость победили в нем волчью сущность настолько, что он дважды решает расстаться со своим миллионом, то оставляя его на пустой аллее, то сдавая на почту как посылку, адресованную в Наркомфин. Здесь неправда в развитии характера вступает в противоречие и с общим сатирическим замыслом романа и с его беспощадным по язвительности финалом, когда Бендер, обвешанный золотыми часами, орденами и портсигарами, с золотым блюдом на груди пытается добраться до своего Рио-де-Жанейро, переправившись через Днестр, и попадает в руки румынской сигуранцы. Этот финал — великолепен по своей закономерности! Но самое бегство Бендера в обетованную капиталистическую землю своей естественностью лишь подчеркивает неестественность предшествующей этому попытки затосковавшего жулика сдать нелегко доставшийся ему миллион в Наркомфин.
Случается так, что, разбирая сатирические произведения, у нас в критике немало внимания уделяют сравнительному подсчету количества отрицательных и положительных персонажей и на этой основе порою делают выводы, чем дальше идущие, тем более далекие от существа дела. Ибо разнообразие сатирических приемов неисчерпаемо, а существо дела — острота, направленность и сила сатиры — зависит не от количества черной и белой краски, пошедшей на ее создание, а прежде всего от авторского отношения к вещам и людям, описанным в книге.
Авторы «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» стоят в своих романах на позиции ясной и недвусмысленной. Они не декларируют на каждой странице свою любовь к советскому строю и советскому образу жизни, но чувством этой любви проникнута каждая страница их книг. Они по хозяйски подсмеиваются над тем, что смешно, над слабостями, нескладицами, издержками нашего роста, но со всей сатирической яростью обрушиваются на родимые пятна старого общества и здесь, как правило, бескомпромиссны и беспощадны.
Большинство персонажей романов Ильфа и Петрова — это полипы, облепившие с разных сторон корабль идущего в будущее социализма. Этот социально обреченный мирок полипов и есть основной предмет внимания сатириков. Они показывают при этом и те места, те гнезда и щели, где легче всего укореняются колонии паразитов. Однако мы все время чувствуем, что этот мирок полипов — именно мирок, а существует большой настоящий мир, при каждом решительном столкновении с которым мирок полипов несет урон, терпит неизбежное поражение. Два миллионера — «табельщик» Корейко и «сын турецкого подданного» Бендер — в нагретом и темном товарном вагоне, воздух в котором «был плотный и устойчивый, как в старом ботинке», ведут свой последний торг; а за стеною вагона празднично и шумно смыкаются Южный и Северный укладочные городки Турксиба; на брильянты мадам Петуховой строится новый рабочий клуб; идет чистка в разъеденном жучками бюрократизма и взяточничества «Геркулесе»; мощно гудя, пролетает мимо притаившихся жуликов и их полуразвалившейся «Антилопы» колонна автопробега…
Но дадим слово самим авторам:
«Жулики притаились в траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на проходящую колонну.
Полотнища ослепительного света полоскались на дороге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины.
Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями».
Можно ли более ясно, чем в этих символических строках, выразить позицию авторов и смысл их сатиры, можно ли более ясно сказать о цели, во имя которой написана каждая строка их смешных и талантливых книг.
Константин Симонов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«СТАРГОРОДСКИЙ ЛЕВ»
Глава I
Безенчук и «Нимфы»
В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. А на самом деле в уездном городе N люди рождались, брились и умирали довольно редко. Жизнь города N была тишайшей. Весенние вечера были упоительны, грязь под луною сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до такой степени была влюблена в секретаршу месткома коммунальников, что это мешало ей собирать членские взносы.
Вопросы любви и смерти не волновали Ипполита Матвеевича Воробьянинова, хотя этими вопросами по роду своей службы он ведал с девяти утра до пяти вечера ежедневно с получасовым перерывом для завтрака.
По утрам, выпив из морозного, с жилкой, стакана свою порцию горячего молока, поданного Клавдией Ивановной, он выходил из полутемного домика на просторную, полную диковинного весеннего света улицу имени товарища Губернского. Это была приятнейшая из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку за волнистыми зеленоватыми стеклами серебрились гробы похоронного бюро «Нимфа». Справа за маленькими, с обвалившейся замазкой окнами угрюмо возлежали дубовые пыльные и скучные гробы гробовых дел мастера Безенчука. Далее «Цирульный мастер Пьер и Константин» обещал своим потребителям «холю ногтей» и «ондулянсион на дому». Еще дальше расположилась гостиница с парикмахерской, а за нею на большом пустыре стоял палевый теленок и нежно лизал поржавевшую, прислоненную к одиноко торчащим воротам вывеску:
ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОНТОРА
«Милости просим»
Хотя похоронных дел было множество, но клиентура у них была небогатая. «Милости просим» лопнуло еще за три года до того, как Ипполит Матвеевич осел в городе N, а мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб.
Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич знал это лучше кого бы то ни было, потому что служил в загсе, где ведал столом регистрации смертей и браков.
Стол, за которым работал Ипполит Матвеевич, походил на старую надгробную плиту. Левый угол его был уничтожен крысами. Хилые его ножки тряслись под тяжестью пухлых папок табачного цвета с записями, из которых можно было почерпнуть все сведения о родословных жителей города N и о генеалогических дровах, произросших на скудной уездной почве.
В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич, как обычно, проснулся в половине восьмого и сразу же просунул нос в старомодное пенсне с золотой дужкой. Очков он не носил. Однажды, решив, что носить пенсне не гигиенично, Ипполит Матвеевич направился к оптику и купил очки без оправы, с позолоченными оглоблями. Очки с первого раза ему понравились, но жена (это было незадолго до ее смерти) нашла, что в очках он вылитый Милюков, и он отдал очки дворнику. Дворник, хотя и не был близорук, к очкам привык и носил их с удовольствием.
— Бонжур! — пропел Ипполит Матвеевич самому себе, спуская ноги с постели. «Бонжур» указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в добром расположении. Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень пошаливает, что пятьдесят два года — не шутка и что погода нынче сырая. Ипполит Матвеевич сунул сухощавые ноги в довоенные штучные брюки, завязал их у щиколоток тесемками и погрузился в короткие мягкие сапоги с узкими квадратными носами. Через пять минут на Ипполите Матвеевиче красовался лунный жилет, усыпанный мелкой серебряной звездой, и переливчатый люстриновый пиджачок. Смахнув со своих седин оставшиеся после умывания росинки, Ипполит Матвеевич зверски пошевелил усами, в нерешительности потрогал рукою шероховатый подбородок, провел щеткой по коротко остриженным алюминиевым волосам и, учтиво улыбаясь, двинулся навстречу входившей в комнату теще — Клавдии Ивановне.