Страница 28 из 127
Низкое — оно приподнимается.
При наличии излишка его убавляют.
При недостаточности его восполняют.
В небесном Пути убавляют наличие излишка и восполняют не-достаточность.
Кто способен наличие излишка отдавать Поднебесной?
Только тот, у кого в наличии Путь.
Это дает:
Человек мудрости в осуществлении не отождествляется, совершив дело, не пребывает в нем.
Нет у него стремления проявить умелость.
СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ЧЖАН
В Поднебесной нет ничего мягче и слабее воды.
Но при столкновении с твердостью и силой никто не способен ее победить.
Посредством отсутствия в себе, посредством переменчивости. [62]
Через слабость побеждают силу.
Через мягкость побеждают твердость.
В Поднебесной нет никого, кто не знает.
Нет никого, кто способен сделать.
Это дает:
Человек мудрости говорит:
Принимаешь на себя грязь государства.
Это определяется —
Хозяин главного алтаря.
Принимаешь на себя недобрые знамения в государстве.
Это определяется —
Правитель Поднебесной.
СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ ЧЖАН
Смирение в большой обиде обусловливает наличие остаточной обиды.
Как можно таким образом осуществлять совершенствие?
Это дает:
Человек мудрости держит левую половину контрактной
бирки [63] и не предъявляет претензий к людям.
При наличии Потенции отвечают за обязательства.
При отсутствии Потенции ведают взиманием податей.
В небесном Пути отсутствует родственность, а есть постоянство контакта с совершенствующимся человеком.
ВОСЬМИДЕСЯТЫЙ ЧЖАН
Маленькое государство, судное население.
Пусть у народа будут десятки и сотни приспособлений-инструментов, а не применяют.
Пусть народ придает значение смерти и не путешествует далеко.
Хотя есть лодки и колесницы, а никто на них не ездит.
Хотя есть вооруженные воины, а никто их не строит.
Пусть народ вернется к письму через вязание узлов и использует его.
Сладка его пища.
Красива его одежда.
Мирны его покои.
Радостны его обычаи.
Соседние государства глядят друг на друга.
Петухи и собаки слышат голоса друг друга.
А народ до старости и смерти не общается друг с другом, а не приходя и не уходя.
ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ЧЖАН
Верные речи не красивы.
Красивые речи не верны.
Совершенствующийся не рассуждает.
Рассуждающий не совершенствуется.
Знание — это не эрудиция.
Эрудиция — это не знание.
Человек мудрости не накапливает.
Чем больше он делает для других, тем больше у него в наличии для себя.
Отдавая другим, а умножает себе.
Путь Небес приносит пользу, а не вредит.
ИЗ КНИГИ «ЧЖУАН-ЦЗЫ»
(перевод В. В. Малявина)
ВСЕ - ЕДИНО?
Цзыци из Наньго сидел, облокотившись на столик, и дышал, внимая небесам, словно и не помнил себя. Прислуживавший ему Яньчэн Янь почтительно стоял рядом.
—Что я вижу! — воскликнул Яньчэн Янь. — Как же такое может быть?
Тело — как высохшее дерево,
Сердце — как остывший пепел.
Ведь вы, сидящие ныне передо мной,
Не тот, кто сидел здесь прежде!
—Ты хорошо сказал, Янь! — ответил Цзыци. — Ныне я похоронил себя. Понимаешь ли ты, что это такое? Ты, верно, слышал флейту человека, но не слыхал еще флейты земли. И даже если ты внимал флейте земли, ты не слыхал еще флейты неба.
—Позвольте спросить об этом, — сказал Яньчэн Янь. — Великий Ком [64]выдыхает воздух, зовущийся ветром. В покое пребывает он. Иной же раз он приходит в движение, и тогда вся тьма отверстий откликается ему. Разве не слышал ты его громоподобного пения? Вздымающиеся гребни гор, дупла исполинских деревьев в сотню обхватов — как нос, рот и уши, как горлышко сосуда, как винная чаша, как ступка, как омут, как лужа. Наполнит их ветер — и они завоют, закричат, заплачут, застонут, залают. Могучие деревья завывают грозно: У-у-у-у! А молодые деревца стонут им вслед: А-а-а-а! При слабом ветре гармония малая, при сильном ветре — гармония великая. Но стихнет вихрь и все отверстия замолкают. Не так ли раскачиваются и шумят под ветром деревья?
—Значит, флейта земли — вся тьма земных отверстий. Флейта человека — полая бамбуковая трубка с дырочками. Но что же такое флейта неба?
—Десять тысяч разных голосов? Кто же это такой, кто позволяет им быть такими, какие они есть, и петь так, как им поется? [65]
Большое знание безмятежно-покойно.
Малое знание ищет, к чему приложить себя.
Великая речь неприметно-тиха,
Малая речь гремит над ухом.
Когда мы спим, душа отправляется в странствие.
Пробудившись от сна, мы открываемся миру.
Всякая привязанность — обуза и путы,
И сознание вечно бьется в тенетах.
Одни в мыслях раскованны
другие проникновенны, третьи тщательны.
Малый страх делает нас осторожными.
Большой страх делает нас раскованными.
Мысли устремляются вперед,
как стрела, пущенная из лука:
так стараются люди определить,
где истина и где ложь.
Словно связанные торжественной клятвой: так судят неуступчивые спорщики.
Увядает, словно сад поздней осенью: такова судьба истины,
за которую держатся упрямо.
Остановилось движение, словно закупорен исток: так дряхлеет все живое.
И в час неминуемой смерти
ничто не может вернуть нас к жизни заново.
Веселье и гнев, печаль и радость, надежды и раскаянья, перемены и неизменность, благородные замыслы и низкие поступки — как музыка, исторгаемая из пустоты, как грибы, возникающие из испарений, как день и ночь, сменяющие друг друга перед нашим взором. И неведомо, откуда все это? Но да будет так! Не от него ли то, что и днем и ночью с нами? Как будто бы есть подлинный господин, но нельзя различить его примет. Деяниям его нельзя не довериться, невозможно узреть его образ!
Не будь другого, не было бы и моего «я», [66]а не будь моего «я», не было бы необходимости делать выбор. Кажется, тут мы не далеки от истины, но все еще не знаем, откуда приходят наши мысли.
Сотня костей, девять отверстий и шесть внутренних органов [67]— все они присутствуют во мне, что же из них мне ближе всего? Нравятся ли они мне все одинаково или какому-то органу я отдаю предпочтение? Управляет ли этот орган всеми прочими, как если бы они были подданными? А может, органы нашего тела не могут друг другом управлять и сменяют друг друга в роли правителя и подданного? Или все-таки у них есть один подлинный государь? Но даже если мы опознаем этого государя, мы ничего не сможем ни прибавить к его подлинности, ни отнять от нее.
Однажды получив свое тело, мы обладаем им до самой смерти и не можем взять себе другое. Не зная покоя, мы плывем по бурным водам жизни, неудержимо стремясь, словно скачущий конь, к общему для всех концу. Как это печально! Мы не изнемогаем всю жизнь в бесплодных усилиях, в трудах и заботах проводим дни и даже не ведаем, за что нам выпал такой удел. Как это горько! Для чего говорить о бессмертии, коли тело наше рано или поздно обратится в прах, а вместе с ним исчезнет и сознание? Вот, поистине, величайшая из людских печалей! Неужто жизнь человека и впрямь так неразумна? Или я один такой неразумный, а другие умнее меня? Если вы следуете за своими сложившимися взглядами как за наставником, то кто среди людей не будет иметь наставника? Почему таким наставником может быть только тот, кто умеет делать выбор в соответствии со своими убеждениями? Ведь и невежда способен поступать так же. Рассуждать об истине и лжи прежде, чем появится ясное понимание их природы — все ровно что «отправляться в Юэ сегодня, а приехать туда вчера». [68]Это значит объявлять существующим то, чего нет. А как несуществующее сделать существующим, не знал даже великий Юй. Я же и подавно знать о том не могу. Речь — это не просто выдыхание воздуха. Говорящему есть что сказать, однако то, что говорит он, крайне неопределенно. Говорим ли мы что-нибудь? Или мы на самом деле ничего не говорим? Считаю, что человеческая речь отлична от щебета птенца. Есть ли тут отличие? Или отличия нет? Отчего так затемнен Путь, что существует истинное и ложное? Почему так невнятна речь, что существует правда и обман? Куда бы мы ни направлялись, как можем мы быть без Пути? Как можем мы утверждать существование чего-то такого, чего не может быть? Путь затемняется человеческими пристрастиями, речь становится невнятной из-за цветистости. И вот уже возникает «правильное» и «неправильное», о которых толкуют последователи Конфуция и Мо Ди, и то, что одни объявляют правдой, другие начисто отрицают. Но вместо того, чтобы принимать то, что они отрицают, и отрицать то, что они провозглашают, лучше прийти к прозрению.