Страница 7 из 8
— Не беспокойся.
Я понимал, что не стоит вообще говорить о том, что произошло. По мере удаления от этого зловещего места воспоминания об оранжерее и альбоме со снимками ослабевало. Когда мы дошли до площади Саррьи, Марина сильно побледнела и дышала с трудом.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
Марина неуверенно ответила «да».
Мы сели на краю площади. Она несколько раз глубоко вдохнула с закрытыми глазами. У наших ног расхаживала стая голубей. На мгновение мне показалось, что Марина упадет в обморок. Но она открыла глаза и улыбнулась мне.
— Не волнуйся. Просто голова немного кружится. Должно быть, от запаха.
— Наверняка. Наверное, там было мертвое животное. Крыса или…
Марина согласилась с таким предположением. Чуть позже на ее лицо вернулись краски.
— Надо бы мне поесть. Пойдем, Герман нас ждет — не дождется.
Мы встали и направились к ее дому. Кафка ожидал нас на ограде. Кот с презрением посмотрел на меня, спрыгнул с ограды и стал тереться о ноги Марины. Я шел, раздумывая о преимуществах котов, как вдруг услышал лунный голос из граммофона Германа. Музыка лилась по саду как приливная волна.
— Что это за музыка?
— Лео Делиб, — ответила Марина.
— Впервые слышу.
— Делиб, французский композитор, — пояснила Марина, удивляясь моему невежеству. — И чему вас только в школе учат?
Я пожал плечами.
— Это из его оперы «Лакме».
— А кто поет?
— Моя мать.
Я в изумлении уставился на нее.
— Твоя мать оперная певица?
Марина твердо посмотрела на меня.
— Была, — ответила она. — Ее больше нет в живых.
Герман ждал нас в главном зале, большой комнате овальной формы. Под потолком висела большая хрустальная люстра. Отец Марины был воплощением этикета. На нем был костюм с жилетом, а белая шевелюра была аккуратно зачесана назад. Он выглядел как пришелец из конца девятнадцатого века. Мы сели за стол со скатертью тончайшей работы и серебряными приборами.
— Нам очень приятно, Оскар, что ты навестил нас, — сказал Герман. — Не каждое воскресенье мы проводим в такой приятной компании.
Тарелки из фаянса были настоящим произведением искусства, притом антикварным. Обед состоял из супа с очень аппетитным ароматом и хлеба. Больше ничего не было. Герман обслуживал меня в первую очередь, и я догадался, что вся церемонность вызвана моим присутствием. Несмотря на приборы из серебра, тарелки как из музея и парадную одежду, в этом доме не хватило бы денег и на одну такую тарелку. Потому не было и света. Дом постоянно освещался свечами. Герман поделился со мной своими соображениями.
— Ты, должно быть, заметил, что у нас нет электричества, Оскар. Это потому, что мы не особенно верим в достижения современной науки. В конце концов, что это за наука, которая может сделать ночь светлой, но не может накормить каждое человеческое существо?
— Я бы сказал, что проблема не в науке, а в тех людях, которые решают, как распорядиться ее достижениями, — возразил я.
Герман поразмыслил надо моими словами и кивнул с серьезным видом — то ли из вежливости, то ли потому, что правда был со мной согласен.
— Я вижу, Оскар, что философия вам не чужда. Вы читали Шопенгауэра?
Я почувствовал на себе взгляд Марины, свидетельствовавший о внимании, с которым она слушала отца.
— Только урывками, — уклончиво ответил я.
Мы вернулись к трапезе в молчании. Герман дружелюбно мне улыбался и то и дело с любовью поглядывал на свою дочь. Что-то мне подсказывало, что друзей у Марины было не много и что Герман приветствовал мое появление в их доме, несмотря на то, что я не знал, чем отличается Шопенгауэр от Оппенгеймера.
— А скажите-ка мне, Оскар, что сейчас происходит в мире?
Он так задал этот вопрос, что я стал опасаться, как бы новость об окончании второй мировой не шокировала его.
— По правде говоря, ничего особенного, — ответил я. Марина внимательно наблюдала за мной. — Скоро выборы…
Это возбудило интерес Германа, который остановил ложку на полпути ко рту и решил развить тему.
— А вы, Оскар? За левых или за правых?
— Папа, Оскар анархист, — отрезала Марина.
Кусок хлеба застрял у меня в горле. Я не знал, что означает это слово, но звучало оно как «антихрист». Герман внимательно и с интересом посмотрел на меня.
— Юношеский идеализм… — пробормотал он. — Понимаю, понимаю. В твои годы я тоже читал Бакунина. Это как корь. Пока не переболеешь…
Я бросил на Марину убийственный взгляд, она же ответила привычной кошачьей улыбкой.
Я отвел глаза и опустил взгляд. Герман наблюдал за мной с добродушным любопытством. Я вежливо кивнул ему и поднес ложку ко рту. За едой хотя бы не надо говорить, а значит, меньше шансов сесть в лужу.
Мы молча пообедали. Я заметил, что сидевший напротив Герман стал клевать носом. Когда в конце концов ложка выскользнула из его пальцев, Марина молча встала и ослабила его шелковый галстук серебристого цвета. Герман вздохнул. Его рука слегка дрожала. Марина обняла отца за плечи и помогла ему встать. Герман послушно встал и слабо, почти стыдливо, улыбнулся мне.
Мне показалось, что он в один миг постарел лет на 15.
— Прошу прощения, Оскар, — сказал он едва слышно. — Годы берут свое…
Я тоже поднялся, взглядом предлагая Марине помощь. Она отвергла мое предложение и попросила меня остаться в зале. Герман опирался на плечи Марины, и они медленно вышли из комнаты.
— Для нас было большим удовольствием, Оскар… — услышал я из темного длинного коридора слабый голос Германа. — Приходите к нам снова, приходите к нам снова…
Я слышал, как звук их шагов стих в глубинах особняка и при свете свечей ожидал возвращения Марины почти полчаса. Я впитывал в себя атмосферу этого дома. Когда стало ясно, что Марина не вернется, я забеспокоился.
Я хотел отправиться на ее поиски, но подумал, что вторгаться в жилое пространство без приглашения бестактно. Мне пришло в голову написать записку, но не было ни ручки, ни бумаги. Уже вечерело, и я счел за лучшее пойти в интернат. Вернусь завтра, после занятий, убедиться, что все в порядке. Я с удивлением заметил, что Марины не было всего полчаса, а я уже искал предлоги вернуться. Я вышел через кухню и пересек сад. Над городом сгущались быстро бегущие тучи.
Я не торопясь шел к интернату, и события прошедшего дня прокручивались у меня в голове. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, я зашел в свою комнату и осознал, что это был самый странный день в моей жизни. Но если бы можно было купить билет на повторный сеанс, я бы не колеблясь взял два.
Глава седьмая
Ночью мне снилось, что я был заперт внутри огромного калейдоскопа. Его крутило ужасное существо, глаз которого я видел через линзу. Мир терялся в лабиринтах оптических иллюзий, которые то и дело возникали вокруг. Насекомые. Черные бабочки. Я резко проснулся с ощущением, что по жилам течет кипящий кофе и весь день ходил как в лихорадке.
Занятия проходили как поезда, которые не останавливались на моей станции. Шеф сразу заметил, что что-то со мной не то.
— Обычно ты витаешь в облаках, — сказал он, — а сегодня, похоже, на грешной земле. Ты не заболел?
Я успокоил его рассеянным жестом и посмотрел на часы над классной доской. Половина четвертого. Два часа до окончания занятий. Целая вечность. Снаружи капли дождя барабанили по стеклам.
Как только прозвенел звонок, я на максимальной скорости помчался вон из класса, лишая Шефа нашей ежедневной прогулки по городу. По бесконечным коридорам я прошел к выходу. Сады и фонтаны белели в сумраке грозы. У меня не было ни зонта, ни даже накидки. Небо было тяжелого свинцового цвета, и огни веранд напоминали зажженные спички.