Партнер для танго

Он остановился, не обращая внимания на сигнал зеленой «козявки», чье место он только что занял. И только когда бампер уперся под колени, оглянулся. Антон увидел ужас на девчоночьем лице. Она хотела проехать, но боялась задеть и, кажется… задела?

Антон снова отвернулся, отступив на два шага, а «козявка», не веря собственной удаче ничего не случилось, — продернулась метров на пять вперед.

Антон смотрел на рекламный щит. Три хаски, остроухие ездовые собачки, улыбались ему. Он устремился к ним, не торопясь, любуясь, вспоминая шерстяное тепло шеи, которую обнимал. Их жесткие ушки, которые слышали то, чего не дано услышать никому. Он рассматривал их лапы, которые могли бежать по снегу и льду, играючи тащить за собой нарты.

Антон дошел до столба, на котором крепился щит. Подсветка сделана мягко, влекуще. Пачка сигарет в левом углу его не раздражала. Он не курил никогда. Хаски — тоже.

Огляделся. Ого, да он перед кинотеатром «Художественный». Сто лет не был в кино. Посмотрел на поток машин: он все тот же, безнадежный, непробиваемый. А почему не пойти в кино? Не пересидеть пробки? Его зазывала американская комедия.

Антон сидел в полупустом зале, развалившись в кресле. Как мальчишка, хрустел жареной кукурузой из буфета. Смеялся, хохотал, чувствовал себя по-новому хорошо в старом кинотеатре.

Вышел на улицу и не узнал ее. Казалось, все огоньки с дороги переселились в лампочки на проводах, обвивавших деревья и кусты. Дорога манила — свободой. Антон пошел к своему серому «Гетцу», чтобы эту свободу не упустить.

Теперь, когда перед ним не маячили красные уголья задних фонарей, мысли не спотыкались. Хаски все так же улыбались со щита. Женщины — тоже. С соседнего щита, с бриллиантами.

Хаски… Женщины… Женщины-хаски.

Ох! Он остановился. Снова увидел длинный коридор, солнечный свет, женщину в сером костюме с острыми уголками воротника.

И другую. В поезде. На ней не было серого костюма… Не было острых кончиков воротника. Но… она тоже походила на хаску? Чем же, осадил он себя. Она двигалась как хаска. Уверенно, резко, энергично. Так, как нравилось ему всегда.

Но разве это возможно? Встретить дважды одного и того же незнакомого человека?

22

Ирина влетела в прихожую, с отвращением сдернула перчатки. Она ненавидела их. Не важно, что эти — кожаные. Отныне она ненавидела всякие. Потому что они напоминали о Кирилле.

«Значит, теперь — только варежки?» — насмешливо спросила она себя. Да, только варежки. До тех пор, пока не выветрится из памяти причина ненависти. К перчаткам.

А что, думала она, снимая ботинки, — пробка на дороге — большая польза. Тест, в котором не схитришь. И тут же в ушах раздался каркающий голос Кирилла.

— Ты еще пожалеешь! — кричал он в мобильник.

Каркающий? Переспросила себя. Да, именно, хотя ни в одном из этих слов нет буквы «р». Но она была — в воздухе, «р-р-р», рычащем воздухе улицы. Казалось, вся Москва, в названии которой тоже нет ни одной буквы «р», рычала в тот вечер.

Она вошла в гостиную, включила телевизор. Как будто ждала, что оттуда ей объяснят… Она щелкала пультом, на каждом канале шли программы новостей, энергичные ведущие с каким-то зловредным выражением лица сообщали:

— Москва встала. Сегодня вечером. Пробки рассосались только к двадцати двум часам.

Ей вдруг представилась заткнутая бутыль. И кто-то, с огромным ртом, впившийся зубами в корковую пробку. Она почувствовала на языке вкус вина. Красного. Зачем отказывать себе в таком доступном желании?

Ирина пошла на кухню. Открыла холодильник. Перед отъездом матери в Тунис она купила вино. В гипермаркете долго крутила бутылки одну за другой — впрочем, все поступали так же. Недоверие взмывало над магазинными полками, его приносили с собой покупатели. Но оно быстро рассеивалось — в крупных сетевых магазинах умели убеждать в своей порядочности. Ирина слышала, что есть спреи, в которых заложен «аромат доверия». Стоит распылить его в зале — и полный порядок.

Вино оказалось хорошим, они с матерью выпили по бокалу. Потом она проводила ее до такси, мать поехала в Домодедово.

Перед ее отъездом они слегка… поточили коготки, как называла это Ирина. Мать снова хотела услышать то, чего Ирина не могла ей обещать.

А после она позвонила и сказала, что, не заезжая домой, полетит в Краснодар, к бабушкиной сестре. В станице с сытым названием «Брюховецкая» ее ждут арбузы.

Что ж, может быть, мать вернется спокойной, уверенной. И теперь, когда некому писать сценарий ее жизни, возможно, сочинит свой, чем удивит себя и ее тоже?

Вино на самом деле приличное, снова отметила Ирина, раз возбуждает приятные мысли. Она отпила еще глоток, почувствовала легкий сливовый аромат, как и обещано на этикетке. Это хорошо, если она испытывает то, что должна, значит, живая.

Ирина прислонилась к стене. Теплая, уже включили отопление. Итак, что завтра? Она никогда не спрашивала себя «что дальше?». Она любила ясность и четкость.

Завтра, сказала она себе, ей предстоит устраиваться в новой жизни. Здесь? Тогда… Она нашла глазами телефон. Мать держала красный аппарат на кухне. «Пожарный», — говорила она. А у нее как раз пожар.

Позвонить в Царицыно? Мать обещала, что ее возьмут туда в любое время. Она договорилась на всякий случай. Во дворце нужны люди.

Во-двор-це! Звучит-то как. На самом деле в екатерининский дворец, который восстановили через двести лет, в отдел хранения требуется сотрудник.

Ирина была там — мать настояла. Больше всего ей понравился дуб, которому триста лет, он может прожить еще двести, а также лиственница, которой сто восемьдесят, а она может — двести пятьдесят. Еще гуси и лебеди в пруду. Но ее звали работать не на открытом воздухе, а в закрытом помещении, усмехнулась она. А там пахло не далеким прошлым, а сегодняшним днем, сегодняшним потом.

Это хорошо, что матери нет дома. Не будет утомительных расспросов.

Ирина вышла из кухни, прошлась по большой комнате в мягких тапочках по мягкому ковру. Губы скривились: не удалось уйти из жизни Кирилла бесшумно, как ей хотелось. Она ведь думала об этом в Марьино. Значит, на самом деле готовилась уйти?

А можно ли было тихо исчезнуть? Напрасные иллюзии, одернула она себя. Тихий или с грохотом падающих камней, ее уход нарушил привычную жизнь Кирилла, считавшего, что она отдала ему все свое время. До самого конца. И себя тоже.

— В бессрочное пользование, — фыркнула она.

Его беспокоил только штамп в паспорте, он напоминал о нем постоянно. А чем чаще она слышала об этом, тем осторожней становилась.

— Никогда не отпущу. Никуда не отпущу. Никому не отдам, — как лейтмотив совместной жизни.

Со временем она уловила в этих словах не то, что в начале отношений. Тогда она воспринимала их как оценку себе. Высокую, так как Кирилл Вахрушев был заметным мужчиной. В последнее время они обрели для нее иной смысл, почти угрозу.

— Никогда не отпущу. Никуда не отпущу. Никому не отдам.

Ей казалось, он отнимает ее у нее самой. Еще немного — чужая воля поглотит ее всю.

Ирина впервые говорила себе то, от чего отмахивалась прежде. Или не было свободной минуты, чтобы подумать. Она постоянно исполняла его волю, подчинялась его указаниям, отвечала на его просьбы.

Да она ли это!

Ирина поставила бокал с недопитым вином на журнальный столик, повернулась к большому зеркалу.

Она увидела круглое лицо с бледной несвежей кожей. Слегка волнистые волосы почти касались плеч, по цвету они походили на жухлую траву. А это что? Ирина придвинулась к стеклу. Над верхней губой краснел прыщ. Пальцы потянулась к нему, сложились щепоткой, но тут же голос из давнего прошлого заставил опустить руки.

— Не смей! — кричала бабушка. — Не трогай! Ничего не трогай в треугольнике смерти!

Ирина помнит, как руки похолодели от ужаса. Ей было тринадцать, у нее начали появляться прыщи.

— Запомни, — бабушка подошла к ней вплотную, ее пальцы прошлись по складкам возле Ирининого носа, потом над верхней губой, — навсегда запомни, — повторила она. — Это называется треугольник смерти. Здесь никогда ничего нельзя трогать.