Страница 28 из 42
Следующий день выдался еще более тоскливым. С утра никого из обитателей замка не было видно — словно они прятались и избегали друг друга. Правда, когда после завтрака Женевьева решила пойти искупаться в бассейне, она увидела там Жоржетту. Почему-то Женевьеве не захотелось с ней встречаться, и она, сделав вид, что вовсе не собирается купаться, прошла мимо.
Ничего не оставалось делать, как идти заниматься, и она так и поступила. Когда она уже выходила из флигеля, ей встретилась Эмилия. Домоправительница сообщила, что Катрин плохо себя чувствует, так что сегодня за обедом вновь придется прислуживать Женевьеве. Придется так придется, она ничего не имеет против.
Забравшись на свой платан и открыв том Тейяра де Шардена, Женевьева поняла, что заниматься ей сегодня совсем не хочется, а хочется поболтать. Увы — не с кем, некому ее сегодня отвлекать. С этой мыслью она углубилась в текст, стараясь максимально сосредоточиться и чувствуя, что это ей плохо удается. Внезапно она услышала снизу ставший уже знакомым голос:
— Простите, я вам не очень мешаю?
Взглянув вниз, девушка увидела Камиллу. Женевьева чуть не подпрыгнула на своем “кресле”: именно с Камиллой ей и хотелось поговорить!
— Ничуть не помешаете! — заверила она гостью. — Я уже заканчиваю. Никакие занятия почему-то сегодня не идут в голову. Я сейчас спущусь.
Помня о своем первом неудачном спуске, Женевьева постаралась на этот раз слезть не спеша и ничего не уронить, что ей в общем удалось. Они побрели по дорожкам парка.
— И я ничего не могу сегодня делать, не нахожу себе места, — призналась Камилла. — Пыталась найти кого-нибудь, но все словно под землю провалились. Даже мастерская Филиппа заперта. Я все думаю о наших — ведь завтра у них намечено восхождение. У меня почему-то тревожно на душе и плохие предчувствия.
— А вы верите в предчувствия, в интуицию? — спросила Женевьева.
— Да, я склонна им доверять, — подтвердила Камилла. — Раньше я довольно скептически относилась ко всему таинственному, считала это выдумкой, красивой сказкой. Но затем в моей жизни произошла загадочная история, я прикоснулась к самой настоящей тайне. Теперь не верить в предчувствия просто невозможно.
Вот оно! Та тайна, о которой говорил Вернон! Теперь Женевьева может узнать о ней из первых рук.
— А что это за тайна? Вы не расскажете мне о ней? — умоляющим тоном попросила Женевьева.
— Почему же, расскажу. Я была в командировке в маленьком городке в департаменте Дром. В свободное время мы с Робертом — мы с мужем там и познакомились — пошли осматривать замок баронов де Шателлэ. Там я увидела портрет женщины, жившей в шестнадцатом веке и как две капли воды похожей на меня. Ее звали Мария-Луиза д’Аргонь, и она погибла от преследований, потому что полюбила гугенота — врага их рода. Но чудесное заключалось не в этом — тем более что позже барон и баронесса обнаружили у нас общих предков и установили, что я тоже принадлежу к роду де Шателлэ. Тайна заключалась в том, — Камилла остановилась и внимательно посмотрела на Женевьеву, — что позже я обнаружила одну удивительную вещь: картина менялась в зависимости от моего настроения. Я была огорчена — и портрет хмурился. Я радовалась — и на портрете играла улыбка. Однако никто, кроме меня, этого не замечал. Женщина на портрете и я — одно лицо, понимаете? То есть это я жила четыреста лет назад, я любила своего врага, родила от него ребенка и погибла. Как же после этого я могу не верить в Тайну? Поэтому мне так не нравится мое дурное предчувствие.
Некоторое время они шли молча. Женевьева вся была под впечатлением рассказа Камиллы. А та снова заговорила — но уже о делах сегодняшних, земных и понятных. У Роберта кончились заказы на изготовление двигателей его конструкции в Европе, зато появились предложения в Штатах. Он предлагает переехать туда, а ей не хочется. Она хотела, чтобы сын (она думает, что это будет сын) родился на французской земле. Да и мама так хотела, об этом говорила перед смертью... Но, с другой стороны, дела Роберта — это и ее дела. Как тут быть?
— А разлука, даже недолгая — это для вас очень тяжело? — спросила Женевьева.
— Мы думали об этом, — сказала Камилла. — Нет, нам к разлукам не привыкать. Все два года, что мы женаты, Роберт постоянно находится в разъездах — ведь заказы на двигатели были в основном из Германии, приходилось часто ездить туда. Но как раз сейчас нам не хочется разлучаться. И, однако, другого выхода, похоже, нет.
Они еще долго так беседовали — Женевьева была чрезвычайно польщена тем, что такая дама, как Камилла, которую, похоже, побаивался сам граф, советуется с ней, делится самыми сокровенными мыслями. Однако прозвучавший на руке будильник вернул ее к заботам сегодняшнего дня.
— Ой, я забыла — сегодня мне надо помогать Гастону прислуживать за столом, — спохватилась Женевьева. — На наш обед я, кажется, уже опоздала... Я пойду, ладно?
— Конечно, иди, — сказала Камилла. — Но не бойся опоздать: я не буду торопиться, а без меня, я думаю, не начнут. Так что ты успеешь перекусить.
Женевьева благодарно улыбнулась ей и поспешила в замок. Она действительно успела выпить чашку кофе и съесть бутерброд, когда Гастон объявил, что гости собрались и пора подавать. Камилла, когда Женевьева налила ей стакан сока, заговорщицки ей улыбнулась.
Однако больше никто из сидящих за столом не улыбался. Даже Вернон сегодня не делал попыток оживить разговор, и обед проходил в молчании. Внезапно Жоржетта нарушила безмолвие.
— Господин граф, — обратилась она к Шарлю де Руайе, — нельзя ли попросить вас об одном одолжении?
— Да, разумеется, — любезно откликнулся граф Шарль.
— Я хотела попросить, — отчетливо и громко произнесла Жоржетта, — чтобы мою комнату убирала другая горничная — у вас ведь их две, правда? Дело в том, — продолжила она в наступившей оглушительной тишине, не дав графу ответить и как-то смягчить впечатление от ее просьбы, — дело в том, что мне не совсем нравится, когда горничная без конца подсматривает и сообщает увиденное другим. Я и сама могу передать кому-то все, что считаю нужным.
И, уже не в силах сдерживаться, с исказившимся лицом обратясь прямо к Женевьеве, она закричала:
— Да, да, это о тебе, о тебе! Это ты написала ему эту записку, больше некому! Ты одна видела... ты знала... И я не хочу, чтобы ты появлялась в моей комнате, чтобы прикасалась... Видеть тебя не могу!
И, с грохотом отодвинув стул, Жоржетта выбежала из столовой. Однако Женевьева уже как бы не видела этого. Окружающий мир стал для нее словно размытым, лишенным звуков и красок. Ей казалось, что она все делает спокойно и правильно. В руках у нее была стопка тарелок из графского сервиза, и важно было их не уронить. Стол Женевьева видела как-то плохо, поэтому она наклонилась и поставила тарелки на ближайший пустой стул. Затем она сняла передник и повесила его на спинку того же стула. Надо было что-то сказать графу — что-то вроде “извините, я ухожу” или “прощайте, простите за беспокойство”, но говорить она не могла — горло сдавило тугим обручем. “Кажется, я сейчас упаду в обморок”, — краем сознания поняла Женевьева и решила, что надо уходить без слов. Она вышла — почему-то на кухню, где ничего не подозревавший Франсуа мыл посуду и, повернувшись к ней, о чем-то ее спросил. Ответить ему она не могла — значит, надо было идти дальше. Она вышла из замка, пересекла двор, вошла во флигель и направилась в свою комнату.
Здесь она остановилась в недоумении: она забыла, зачем сюда пришла. Ведь обед еще не закончился, посуда не помыта, а она уже здесь. Почему она ушла так рано? Ах, да, она уезжает. Надо собирать вещи. Она открыла шкаф и начала раскладывать платья и юбки на кровати и стуле, словно собиралась их гладить. Что-то мешало ей, ее движения становились все медленнее, девушка словно засыпала. И вдруг она вспомнила! С отвратительной ясностью перед ее мысленным взором предстало исказившееся от ненависти лицо Жоржетты, в ушах вновь зазвучали ее слова: “Без конца подсматривает... это ты написала записку... видеть тебя не могу!” Ее только что обвинили в доносительстве! В грязной слежке, в вынюхивании чужих тайн! Ее оскорбили при всех — при Верноне, Камилле, графе — никто не заступился за нее! Что же делать? Как что? Она ведь уже начала собираться. Уезжать, немедленно уезжать! Она не сможет глядеть в глаза никому — даже Эмилии, даже Катрин. Почему Катрин? Почему она сейчас вспомнила именно о ней?