Страница 2 из 13
Некуда.
Бессмысленно шатаясь по улицам, я старалась думать про пятнадцатиградусный мороз, ожидавший меня дома. Старалась вспомнить, как это – мороз… Я приехала из Москвы в зимних ботинках и уже второй день мучила совершенно неуместным здесь бараньим мехом свои взопревшие ноги. В Париже было очень тепло. Март – а уже настоящее лето.
Двухчасовая прогулка не доставила мне удовольствия.
Он совсем не нравился мне, этот громкий бежевый город. Нависающие над головой всех оттенков бежевого дома – словно ряды гигантских пыльных тортов с вычурными барочными узорами из подгнившего заварного крема.
Смуглые ленивые люди, вгрызающиеся хищно в нежную плоть круассанов, наглыми смеющимися глазами разглядывающие прохожих, обжигающие свои быстрые, картаво воркующие языки неароматной черной бурдой.
Люди, которые с раннего утра облепляют маленькие серые столики уличных кафе, точно нарочно выставленные в самых замусоренных и самых узких местах тротуара – так близко от проезжей части, что до движущихся мимо машин легко можно дотянуться рукой.
Кофе, сдоба, пыль и бензин – их бесконечный маленький завтрак. Сумасшедший эйт-о’клок.
Фотографировать не хотелось.
Ближе к одиннадцати я спустилась в метро. В вагоне было очень людно, но я отыскала-таки свободное место: стоять не было сил. От недосыпа кружилась голова, кисло-горький кофейный привкус во рту вызывал тошноту. Напротив меня сидела влюбленная пара. Они держались за руки и, разомлев, неторопливо обсуждали что-то. Он – молодой улыбчивый бородач русой масти, она – неопределенного возраста пухлая негритянка с мутными собачьими глазами и прыщавым лбом. Время от времени он наклонялся и целовал ее в этот лоб.
Они тоже вызывали тошноту.
Они вышли на станции Port de Versailles, там же, где и я.
Почти шатаясь, я выбралась из-под земли в подсвеченную солнцем уличную пыль, в дребезжащий строительный скрежет. Неожиданно сильно заболело горло.
Внутри, в павильоне, было еще хуже. Жарко и чересчур людно. Там пахло ковровым покрытием, влажной газетной бумагой и все тем же вездесущим химически-кофейным. Перекрикивая ярмарочный гул и марионеточно жестикулируя, посетители прохаживались между книжными стеллажами, волоча за собой визжащих, орущих, жующих, сосущих детей.
Я вытащила фотоаппарат и сфотографировала пару-тройку картонных Гарри Поттеров, украшавших издательские стенды. Потом сфотографировала двух мальчиков-близнецов, идентичными веснушчатыми носами уткнувшихся в комиксы. Потом увидела давешнюю парочку из метро и сфотографировала их. Они помахали мне руками. А потом стала медленно пробираться к российским стендам, то и дело натыкаясь на идущих навстречу французов. Каждый раз, когда мы сталкивались, они издавали громкий отрывистый звук – как детские резиновые игрушки с дырочкой, если на них надавить. Упс. Упс. А затем поднимали на меня доверчивые глаза и тоненьким певучим голоском чирикали «пардон». И выжидательно смотрели на меня. Мне полагалось тоже чирикнуть «пар-дон». Или хотя бы «упс». Но я молчала. У меня болело горло и поднималась температура.
Антон стоял, опасно облокотившись на фанерную «стену» одного из российских стендов, и, свесив поверх брюк нечеловеческих размеров живот, прихлебывал капучино из пластикового стаканчика. Листал какую-то большую книгу с картинками. Я с трудом доплелась до него.
– Бонжур, – улыбнулся он, лениво изучая меня маленькими опухшими глазками, – а ты очень неважно выглядишь, мон амур.
– Что-то конкретное нужно сегодня фотографировать? – спросила я и не узнала свой голос. Он был совсем охрипшим.
Нас с Антоном отправили в командировку вместе. Он него требовался культурный репортаж. От меня – к этому репортажу фотоиллюстрации. То есть, я была как бы при нем. А он мне не нравился. Совсем.
– Ты, кажется, простудилась, Мари, – голос у него был громкий и надтреснуто-высокий, – в этой теплой благодатной стране. Позволь, я угощу тебя горячим кофе.
– Нет, спасибо, – я вяло отмахнулась. – Что-то конкретное нужно фотографировать?
– А нафиг? – каркнул Антон удивленно.
– Ну, для статьи…
У меня вдруг закружилась голова. Я положила фотоаппарат в сумку и присела на корточки, чтобы не упасть.
– Статьи? Какой статьи?
– Антон, – у меня не было сил даже на то, чтобы говорить раздраженно, – я действительно не очень хорошо себя чувствую. Так что давай без этих твоих шуток-прибауток. Просто скажи, нужно ли тебе, чтобы я сфотографировала что-то… кого-то… ну, чью-то морду… или пресс-конференцию… для твоей статьи. Для статьи, которую ты напишешь про эту чертову ярмарку детской литературы.
Слишком много слов. К концу этой тирады голос у меня совсем сел.
– Маш… Маш. Ты что? Я ведь не буду писать никакую статью.
Я посмотрела на него снизу вверх. Поднимать глаза было больно. Шевелиться было очень неприятно.
Кажется, он говорил серьезно.
– Почему? – спросила я шепотом.
– Но… мы же вчера уже говорили про это, нет? Ты разве не помнишь?
Я попыталась вспомнить. Что-то действительно… смутно шевельнулось у меня в голове. Мы сидели в номере… в моем?.. в его?.. и пили… И он действительно говорил, что… Я была пьяна. Я не помню.
– Я не помню.
Антон посмотрел на меня немного испуганно. И зачем-то протянул мне свой недопитый капучино.
– Спасибо, не хочу.
Он выкинул стаканчик в урну и положил мне на плечо свою большую толстую руку с розовыми пальцами-сосисками. Я почувствовала, что меня вот-вот вырвет. Эта рука… Я вдруг поняла, что эта рука… что я откуда-то знаю, какая она на ощупь… шершавая… и как она глупо трясется… И…
– Ты совсем ничего не помнишь? Мне казалось, ты была все же не настолько пьяна, чтобы…
– Подожди, я сейчас приду. Ты, пожалуйста, подожди. – Я поднялась на ноги и, насколько могла, быстро побежала через весь павильон к лестнице, и на второй этаж, и в тошнотворно-цветочное благоухание уборной, и в маленькую тесную кабинку, в которой меня наконец вывернуло наизнанку, наизнанку, наизнанку этим их чертовым кофе, и круассанами, и просто ничем – до рези в пустом желудке, до слез.
Потом я вернулась к нему.
– Напомни мне только, почему ты не будешь писать статью. Только это.
Он смотрел на меня своими маленькими мышиными глазами и молчал.
– Антон? Как ты объяснишь в редакции, что съездил в командировку и ничего не написал?
– Понимаешь… Маша. Ну я просто… я просто не собираюсь возвращаться туда.
– Куда, в редакцию?
– В редакцию. И вообще в Москву. В Россию.
Антон опустил глаза, поскреб пальцем неприятное желтое пятно на брюках.
– И тебе тоже, Маш, не советую. Туда возвращаться. Там сейчас начинается плохое время… Ты же знаешь. В такой ситуации получить здесь политическое убежище – не проблема. И у меня, кстати, есть здесь неплохой проект. Сетевой. Ладно… Пойду.
Он неопределенно махнул распухшей пятерней, сунул мне в руки свою большую книжку с картинками, повернулся спиной и стал решительно протискиваться к выходу, наступая на ноги веселым резиновым французам.
Упс – пардон. Упс – пардон.
Я снова присела на корточки и раскрыла книгу.
…Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек с женой и двумя детьми: мальчика звали Гензель, а девочку – Гретель. Жил дровосек впроголодь; и наступила однажды в той земле такая дороговизна, что ему не на что было купить даже кусок хлеба. Вот как-то вечером лежит он в кровати, не спит, а все с боку на бок переворачивается…
III. Путешествие
До вечера я провалялась в номере, накрывшись тремя одеялами, чтобы не знобило.
Мне снились какие-то хищные синие ромбы и квадратики, которые я должна была расположить в строгом порядке, от самых крупных к самым мелким, но мне это никак не удавалось: они все время меняли свой размер. Далекие фигурки из детства, они приползли ко мне с родительских обоев двадцатилетней давности, чтобы теперь мучить меня, увеличиваться, уменьшаться, увеличиваться, уменьшаться…