Суд

— Ну что ж, мы подобрались к финишу, — начал он тихим голосом, не поднимая взгляда. — Поздравлять вас не собираюсь, это наша служба, наша с вами повседневная работа — помогать обществу освобождаться от всякой скверны, не так ли? — Он поднял наконец взгляд усталых глаз и посмотрел на всех по очереди. — Проведена большая честная работа, разработано очень серьезное уголовное дело, скоро мы отправим его в суд, который достойно завершит наш труд. — Он помолчал. — Вот что я думаю… Когда дело пройдет в суде, надо будет нам поехать в это министерство и выступить перед этим славным коллективом, показать, что преступники, пробравшиеся к ним, это бедствие, но никак не типичное явление, чтобы они не думали, что мы подозреваем всех. Обязательно это сделаем, а то у нас до черта любителей растрезвонивать всякие выдумки насчет того, будто «все воруют». Договорились? А теперь давайте немного поразмышляем о нашем деле… — Раилев сплел пальцы лежавших на столе своих крупных узловатых рук и некоторое время сосредоточенно на них смотрел, потом медленно поднял голову: — Итак, наш девиз — возмездие неотвратимо. А все участники этого дела выдвигали как щит свой девиз — мы возмездие перехитрим. Теперь все их тщетные хитрости нам известны. Сначала обратим внимание на их хитрости, так сказать, технологического порядка, я имею в виду их усилия придать видимость законных своим жульническим служебным бумагам. Тут они, однако, пороха не изобрели. Вспомните, как быстро Семеняк разобрался в этой их технологии. Это значит, что, хитря, по возможности, с бумагами, они рассчитывали еще и на халтурное исполнение своих служебных обязанностей некоторыми работниками министерства. Помните, Кичигин в своих показаниях рассказал, как он путем эксперимента установил, кто в аппарате их главка наиболее соответствует этому требованию, и как потом он старался пропускать бумаги именно через них. Вот об этом надо будет тоже рассказать в министерстве… — Раилев замолчал, на лице его возникло выражение, будто он с испугом прислушивается к чему-то в самом себе, потом резко повел головой, точно стряхнул с себя это состояние, и продолжал: — И вообще, если разобраться, они главную самоохранительную ставку делали на нравственное, несовершенство отдельного человека. Тот же Степовой — вроде бы и хороший человек, за свое колхозное дело ни перед чем не постоит, и вот тут-то они таких и засекали, считали, что они не постоят и перед собственной совестью, не говоря уже о законе… А расчет, скажем, на Горяева несколько иной, они его просто раскусили: мещанин без всяких опасных для них идеалов, кроме одного, для них полезного, — хочет иметь деньги, чтобы удобно жить. Вспомните, как Горяев на допросе дважды высказывал обиду на Кичигина, что тот обделял его деньгами, а работать требовал за троих… — Раилев вдруг рассмеялся. — Я вспомнил, с каким жаром Горяев разоблачал Кичигина как пошляка, пьяницу и бабника, сказал даже, что из-за Кичигина он хотел бросить это дело, чтобы не мараться. А сам-то… тоже мне нашелся белый лебедь… — Этому сравнению все дружно посмеялись. — Но откуда взялись наши белые лебеди? — спросил Раилев, глядя в пространство. — Если ответить обобщенно — из болота бездуховной жизни, где, как в питательном бульоне, размножаются бациллы и собственнического инстинкта, толкающего к стяжательству, и эгоцентризма — «после меня хоть потоп», и классического мещанства с его полным неуважением к обществу, и коленопреклонения перед западными образцами жизни, и многое другое. Но сам преступник все-таки индивидуален, у него как бы нет сейчас социального происхождения. Наше общество всесильно эти темные черты в человеке разгадать, но делать это должны не только и не столько мы. Но разве не приятно узнать, что у жулья — острая нехватка надежных кадров. Они же прекрасно понимали, что найди они надежных сообщников, скажем, в Госснабе, и у них бумажная технология стала бы куда прочнее. Ан нет. Не нашли. Вместо этого им пришлось пристегивать к своей коляске таких типчиков, как Гонтарь или Сандалов… Теперь я хочу напомнить вам одно примечательное признание Кичигина… — И опять у Раилева появилось то испуганное выражение лица, он поморщился и продолжал: — Помните, как он, пытаясь сам объяснить провал, заявил, что они вынуждены были торопиться, так как государство могло в любой день, как он выразился, вырвать у них почву из-под ног. Очень ценное признание. Все их предприятие держалось на дефиците с этой запасной техникой и на несовершенстве планирования. И они знали, что государству эти беды известны и оно конечно же принимает все необходимые меры, чтобы расшить это узкое место, а потому им надо торопиться… Товарищ Владков, не попробуете ли вы написать проект обстоятельной записки в Госплан, показать в ней, на какие их просчеты делает ставку жулье?

— Попробую, — ответил Владков.

— Последнее — вспомните, как на допросах оборонялся Ростовцев. Он даже потребовал записать это в протокол. Он говорил, что переадресованная ими техника не пошла куда-то налево, она только пошла вместо одного колхоза — в другой, а там, мол, тоже строят коммунизм. Я ему тогда предложил добавить, что более того — они тому другому колхозу даже облегчили строительство коммунизма; правда, за взятку деньгами, незаконно взятыми из колхозной кассы. Я уверен, что и на суде защита будет хвататься за эту мысль… — Раилев покачал головой. — В моей практике это первый случай, когда преступники так нагло заявляют об объективной положительности их преступлений. А теперь — по домам и до понедельника.

Когда спустя полчаса Куржиямский и Владков вышли из своей комнаты в коридор, они увидели впереди уходившего домой Раилева — под тяжелым его шагом поскрипывал старый паркет. Они остановились и смотрели ему вслед, пока он не свернул к лестнице…

В понедельник утром Куржиямский и Владков приехали в прокуратуру, и постовой в проходной сказал им нечто непонятное: «Умер старший советник юстиции Раилев…» Они даже миновали проходную и только уже во дворе прокуратуры замерли на месте, посмотрев друг на друга, и вдруг побежали к зданию. Одним махом вскинулись на свой этаж и — к кабинету Раилева. Дверь заперта, зачем-то постучали. Из комнаты напротив выглянул советник юстиции Юмашев.

— Что вы стучитесь? — спросил он, глядя на них слепыми глазами. — Он умер.

— Это правда? — выкрикнул Владков.

Юмашев, не ответив, закрылся в своей комнате.

Они пошли в секретариат.

Мария Исидоровна Ханаева — пожилая секретарша, каждый год собирающаяся на пенсию и каждый раз остающаяся еще на годик, — сидела за своим столом точно окаменевшая, прижав платок ко рту.

— Мария Исидоровна, как это случилось?.. — тихо спросил Владков, шагнув к ней, и она заплакала в голос.

В это утро в Прокуратуре СССР плакали многие: Раилева очень любили за его исступленную преданность делу, за умение безоглядно работать, за его принципиальность и справедливость ко всем, включая и преступников. В это утро вспоминали его на всех этажах… Как сказал он однажды на партийном собрании, что прокурор это самый обыкновенный человек, но только необыкновенно честный. Или как однажды на совещании он вступился за раскритикованного областного прокурора. Кто-то из начальства бросил ему реплику: «Не знал, что вы еще и адвокат». В ответ на это Раилев сказал: «Мы тут все — защитники правды»… Или как он однажды потребовал снять со стены стенгазету, потому что в ней была нарисована карикатура на уборщицу, оскорбительно издевавшаяся над ее физическим недостатком. Не было конца таким воспоминаниям о Раилеве — почему-то мы чаще вспоминаем все хорошее о человеке, только когда он умрет…

В час последнего прощания с покойным в зале было тесно и душно. Говорились прощальные речи. Тихо играла музыка. Раилев и в гробу был такой же крупный, грузный, на груди у него лежали большие рабочие руки.

Всем запомнилась речь друга Раилева, такого же пожилого человека:

— …Ни друзья, ни даже его близкие толком не знали, сколь тяжела была у него болезнь сердца. Однажды он при мне уронил стекляшку с нитроглицерином и так смутился… сказал: «Не понимаю, как это в карман ко мне попало». А теперь мы знаем — уже давно его сердце висело на волоске. Почему он таил это от нас? Не хотел, чтобы кто-то подумал, что ему работается тяжелее, чем другим. Не хотел, чтобы жалели… Помните, в партбюро его выбирали? Он, в отличие от других, не говорил, что не сможет справиться физически, он только высказал тревогу — хватит ли у него на это высокое звание авторитета и понимания жизни? Он и ушел из жизни, как уходят большие, сильные люди. Мы вместе в субботу вышли из прокуратуры — он сказал мне, что в тот вечер беседовал со следователями своей группы, и закончил: «Золотой народ»… Ну, вышли мы из ворот. Мне идти на троллейбус, ему — на метро. Он махнул рукой; «До понедельника» — и зашагал от меня… навсегда… А дома только жене шепнул, что ему что-то неможется, лег в постель… Заснул… И не проснулся… Дорогой наш друг и товарищ, прости нас за то, что мы не заметили твоей болезни… Прощай… — Сказав это, друг покойного подошел к гробу ближе, хотел, наверно, поцеловать своего мертвого друга, но сил у него на это не хватило, ноги подкосились, кто-то его подхватил.