Страница 26 из 107
— Вынужден сослаться на вашего шефа — факты и только факты, все остальное от лукавого. Вот факт, — я постучал пальцем по рисунку Татьяны Грач. — Считаю, что нам следует вернуться к заключению комплексной экспертизы. Под ногтями Комиссаровой были обнаружены следы крови. Не так ли?
— Вам не дает покоя царапина на щеке Герда?
— Не дает, особенно сегодня, когда мы знаем, что с часу до двух ночи его не было дома. Я не говорю об остальном — лжесвидетельстве, отказе от дачи показаний и ненависти к Комиссаровой.
— Как установить, что есть связь между следами крови под ногтями Комиссаровой и царапиной на щеке Герда?
— Господи, Ксения Владимировна! Для этого существует экспертиза.
— Нет, Сергей Михайлович. Это исключено. До тех пор, пока у нас не будут доказательства его причастности к смерти Комиссаровой.
Совещание у Самарина не состоялось. Его увезли с приступом домой. От «скорой помощи» он отказался. Совещание провел заместитель начальника МУРа Гринберг.
Когда мы с Хмелевым вернулись в кабинет, Александр сказал:
— На досуге я тут вычертил схему. Взгляни. — Он показал мне свое творение — окружность с отходящими от нее лучами. Если бы не фамилии и цифры, схему можно было принять за детский рисунок. Так малыши изображают солнце. — Окружность, как ты догадался, дом Комиссаровой, лучи — расстояние в километрах от домов Голованова, Герда, Грач и Голубовской. Ты заметил, что все они на «г»?
— Заметил. А куда делся Орлов?
Хмелев провел от окружности новую линию.
— Получается, что все живут в пределах двенадцати километров от дома Комиссаровой. До двадцати минут езды на машине.
— Голованов тоже вернулся домой в два часа ночи?
— Я этого не говорил.
— Что с Голубовской?
— Возвращается послезавтра.
Хмелев ошибся. Валентина Голубовская возвратилась в Москву в тот день, когда мы с ним беседовали о ней и он наводил справки, а не двенадцатого сентября вместе со всеми. Узнав об этом у руководителя группы, Хмелев помчался из аэропорта к дому Голубовской, но не застал ее. Старика соседа тоже не оказалось в квартире. Хмелев кружил по дворам до тех пор, пока не нашел старика на скамейке. Он играл с приятелем в шашки. «Отец, вы не видели Валентину?» — спросил Хмелев. «Вальку-то? Намедни видел», — ответил старик. «Что значит — намедни?» — спросил Хмелев.
— На днях, — сказал я. — Рязанское наречие.
— Ах да, ты же у нас ведь еще и филолог, — сказал Хмелев. — Но я спросил об этом старика.
«Позавчерась, как воротилась из своей Венгрии», — ответил старик. «Куда же она делась?» — спросил Хмелев. «Позавчерась и уехала». «Вы передали ей повестку?» — «Как же не передал? Передал».
Хмелев поехал к Татьяне Грач. От нее он узнал, что Валентина Голубовская улетела в Сочи.
— Ничего, да? Лучшая подруга, елки-палки! — сказал Хмелев.
— Живые пусть остаются с живыми…
— Что, если она договорилась с любовником ограбить Комиссарову? Уж она-то знала о колье! Шепнула любовнику, выбрала ночь перед отлетом. Может, и колье уже нет в Союзе.
— У нее есть любовник?
— У кого же она провела ночь?! У тети Паши?
— Фантазируешь? Я-то думал…
— А Орлова она не могла знать?
— Саша, мне кажется, что Самарин прав. Похоже, Орлов не причастен к смерти Комиссаровой.
— Почему? Если он готов был зарезать меня забесплатно, то уж за колье он зарезал бы десять Комиссаровых. Говорил, что надо снять Голубовскую с рейса. По крайней мере, вопросов возникало бы сейчас меньше.
Вопросов было действительно много. И Самарин, который на следующий день после приступа вышел на работу, и Миронова считали, что пора предположений миновала — надо действовать.
В тот же вечер я вылетел в Сочи.
В аэропорту в Адлере меня встретил инспектор Вадим Яхонтов, чем-то напоминающий Хмелева. С добрейшей улыбкой на лице он сказал, распахивая дверь «Жигулей»:
— Транспортом обеспечены. Начальство предоставило машину в честь вашего приезда.
Забросив портфель в гостиницу, мы поехали в санаторий «Актер», где отдыхала Голубовская.
Переговорив с вахтером, пышноусым полным армянином, Яхонтов сказал мне:
— Восьмой этаж. Живет с подругой.
В номере никого не было.
— Поднимемся на шестнадцатый этаж в бар. Может, она там.
В баре среди посетителей я не обнаружил Голубовскую. Заказав кофе, мы взяли чашки и вышли на открытую веранду. Казалось, до неба рукой подать. Оно нависало над нами, сверкая и подмигивая тысячами глаз. У меня не выходило из головы колье Комиссаровой, и я вспомнил не раз читанное об южном небе: «На синем бархате были рассыпаны бриллианты». Правда, бриллианты никто в наше время не рассыпает, особенно в таком количестве, но это не имело значения…
Голубовская сидела в обществе известных актеров. В белом платье с распущенными светлыми волосами, которые она то и дело отбрасывала назад. Голубовская что-то горячо говорила. Она повысила голос, и я услышал:
— Поймите, наконец, Офелия не сумасшедшая! Она прикидывается сумасшедшей из страха. Она боится! Она боится потому, что знает тайну… Тайну смерти.
Ее соседи молчали.
— Ничего вы не понимаете! — она вскочила и порывисто ушла с веранды.
В двухместном номере был женский бедлам. Пока Голубовская лихорадочно собирала разбросанные на кроватях и креслах бюстгальтеры, трусики, купальники, я решил времени зря не терять.
— Когда в последний раз вы видели Надежду Комиссарову?
Голубовская застыла с вещами в руках. В оцепенении она смотрела на меня, мигая глазищами, и вдруг стала заикаться. У меня с языка чуть не сорвалось, как у них принято говорить в театре: «Вторично». Заикание использовал папаша Горио, когда хотел подумать.
— Это я… я убила Надю, — произнесла Голубовская.
Я ушам своим не верил. Как же так? Подруга убивает подругу. Или я безнадежно отстал в своем понимании дружбы, или в моем представлении мир по-прежнему, как десять лет назад, когда я был глуп и наивен, разделен на полюсы, на черное и белое, и я по-прежнему страдаю своеобразным дальтонизмом.
Яхонтов непонимающе глядел на меня. Я молчал.
С Голубовской началась истерика. Уткнувшись лицом в вещи, которые держала в руках, она рыдала. Я дал ей воды. Смазалась краска, и обнажилось ее лицо. Перед нами стояла немолодая женщина, жалкое подобие той, которая десять минут назад с апломбом рассуждала на веранде об Офелии.
Распахнув дверь, в комнату ворвалась женщина в чалме и развевающемся оранжевом платье.
— Что здесь происходит?! — произнесла она, бросаясь к Голубовской. — Валентина, милая, что с тобой? Ну, Валентина… Дайте воды! Воды дайте!
Я протянул ей стакан.
Она заставила Голубовскую выпить воды, но это не помогло. Голубовскую трясло. Женщина уложила ее на кровать.
— Что здесь происходит?! — Она почему-то грозно двинулась на меня, хотя Яхонтов стоял к ней ближе.
Яхонтов опередил меня. Сунув ей под нос удостоверение, он спросил:
— Вы кто будете?
— Актриса, — женщина растерялась, но на секунду. — Дюжева Вероника Борисовна, Московский театр сатиры.
— Вы не могли бы…
— Нет!
— …оставить нас с вашей подругой ненадолго?
— Нет!
— Тогда мы вынуждены будем забрать ее в управление.
— Нет! — закричала Дюжева и встала перед Голубовской, которая продолжала рыдать. — Она ни в чем не виновата!
— В чем не виновата? — спросил я.
— Ни в чем! Она сказала вам, что виновата в смерти Нади Комиссаровой? Сказала? Бред! Бред!
— Виновата! Виновата! — закричала Голубовская, колотя подушку.
— Замолчи, Валентина! Сейчас же замолчи!
— Надо обеих забрать в управление, — шепнул мне Яхонтов.
— Идемте.
Он недовольно последовал за мной из номера.
— Не понимаю я вас, — сказал Яхонтов в лифте. — Убейте, но не понимаю. Да они за ночь все оговорят!
— Они давным-давно все оговорили, друг мой. А управление не панацея от наших бед и ошибок.