Страница 35 из 40
Чем, какими качествами и достоинствами захватывает читателя эта сцена?
В правде жизни, в реалистическом выявлении характеров, художественных типов. Перед читателями предстает кулак-кержак Вершинин — носитель и охранитель диких, необузданных нравов, человек, сильный своим богатством и закостеневшей моралью хищника, плетью и иконой поддерживающий власть денежного мешка.
В этой же сцене Н. Глебов живописует характер поднимающегося на ноги нового хищника Никиты Фирсова, цепкого и хитрого, в будущем — настоящего изверга, беспощадного угнетателя. Сначала тайком от родителей женитьба на Василисе с расчетом на богатое приданое тестя-кулака. Когда этого не случилось — Никита зло попрекает работящую и любящую его молодую жену. И читатель понимает, что источник этих попреков — не расхождения в вере. Никита Фирсов верит не в икону, а в рубль, в капитал, которым так богат тесть, пусть и кержак.
Никита Фирсов ползет по выложенному камнем двору не из-за любви к Вершинину, как его жена и дочь Вершинина — Василиса. Хитрые глаза опущены в землю, но Фирсов успевает оглядеть вершининские амбары и навесы. Лживая преданность плутоватых глаз. «Простите, тятенька», — говорит он вслух, а думает иное: «Хорошо живет старый чорт, не пополз бы, да, может, благословит что-нибудь на приданое». И Вершинин-хищник отлично понимает Фирсова-хищника. Никита Фирсов «преданно» уверяет: «Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости», а Вершинин справедливо отвечает: «Ладно, ладно, не мети хвостом».
Характеры Вершинина и Фирсова в этой сцене даны сильно и глубоко. Характеры Василисы и ее матери здесь также проявляются в типических обстоятельствах. Образы покорной и искренне кающейся Василисы, забитой, но строго охраняющей нравы кулацко-кержацкой семьи матери Василисы раскрывают мрачные глубины дореволюционной жизни, показывают бесправное положение женщины в семье. В приведенной сцене показана историческая действительность, как почва и условия проявления характеров.
Вот еще один отрывок из романа «В предгорьях Урала», где писатель живописует характер Дорофея Толстопятова. Кратко, но метко и впечатляюще описана автором обстановка жизни Толстопятова. Заимка Толстопятова «обнесена высоким частоколом с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье». «Большой крестовый дом, сложенный из толстых бревен, заслонял деревья, а молельня спряталась «в зелени старых берез». Толстопятовские работники живут в «ветхих избушках», «за оградой на опушке леса». И сразу видно: ограда — это рубеж, разделяющий два непримиримо враждебных мира; тот, кто живет в ограде, выматывает жилы из тех, кто живет за оградой, беззастенчиво гнетет их и ненавидит, боясь их проникновения в ограду. Тот же, кто живет за оградой, в ветхих избушках, со святой злобой взирает на хозяина «пересыльной тюрьмы», жаждет возмездия. Дальнейший ход повествования не обманывает читателя, а утверждает его в этой мысли.
Толстопятов рассказывает гостям о том, как ему пришлось преждевременно прирезать борова, съевшего у «поселенки» «парнишку»-ползунка. Толстопятова беспокоит не Дарья, ее судьба, не факт зверского отношения к людям. Обо всем этом он говорит подчеркнуто спокойно, как истый кулак, у которого нравственные понятия стоят не выше «нравственности» животного. Боров, съевший ребенка, и Толстопятов, вздыхающий не о ребенке и Дарье, а о заколотом не во-время борове — близкие друг другу животные, прекрасно, так сказать, дополняющие друг друга.
«— А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдешь лучше? Только вот стал я примечать, — понизил голос Дорофей, — с умишком-то у ней неладно что-то стало. Как бы не свихнулась баба совсем, а хлебом-то она у меня забрала до рождества. Убыток, — вздохнул он».
Форма выявления характера Толстопятова иная, чем при изображении Фирсова и Вершинина. Автор предоставляет слово герою, рассказывающему о себе. Прием самовыявления — не легкий прием, однако автор в этом случае успешно справился с осуществлением своего замысла.
Н. Глебов сумел отобрать факты действительности, воссоздать типическую атмосферу, в которой характеры, сталкиваясь друг с другом, обнаруживают себя, свою сущность. В результате создан жизненный, запоминающийся характер, мимо которого читатель не пройдет, запомнит его, выскажет свое отношение к нему.
Выписанные места из романа написаны не шаблонным и стертым языком, а реалистическим, образным, свежим. Язык героев соответствует их характерам — характеры определяют язык.
В романе немало событий острых, резко конфликтных, не менее острых, чем те, о которых говорилось выше. Вот, например, события, связанные о образом казака Степана Черноскутова. Степан вернулся из солдатчины, перешагнул порог избы и увидел: на ремне висит зыбка. Он понимает, что жена, не ожидавшая его возвращения (два года о Степане ничего не было слышно), изменила ему. Взмах шашки, и зыбка летит на пол. Ребенок плачет. Степан буйствует и в щепки рубит «подпорки старой амбарушки». А дальше? Стоило одной из героинь романа, Устинье Истоминой, подойти к Степану, «обхватить с материнской нежностью голову фронтовика, притянуть его к себе», а изменившей жене немедленно подойти с прижатым к груди ребенком, нажитым без Степана, — и Степан тут же, ни слова не говоря, смирился и «привлек к себе жену». Все сразу «наладилось», встало на свое место.
Нетрудно видеть, что автор решил острый жизненный конфликт очень легко, одним росчерком пера. На следующий день муж Устиньи, другие фронтовики и Степан вместе с ними смело, с оружием в руках отстаивают покосы соседей — донковцев от кулацкой верхушки. «В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание». Кто же выступил первым на собрании? Автор пишет:
«Первым выступил Степан:
— Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков».
Суток не прошло, как минули все эти события, а характер Степана проявил себя с разных сторон. Все есть в этих событиях: и измена супружескому долгу, и безудержный гнев обманутого мужа, и горючие слезы, и примирение, и борьба с оружием, и митинг, и речь Степана. Но читатель не верит писателю, отказывается воспринимать образ Степана, как образ живого, реально существующего человека. На самом деле, кто такой Степан? То ли это матерый и своенравный казак, опутанный предрассудками казачьего быта? То ли это высококультурный и политически подкованный солдат, смело разрешающий сложнейшие вопросы жизни и быта? То ли это организатор-большевик, прекрасно разбирающийся в политике большевистской партии, понимающий ее программу? А скорее всего: Степан не то, не другое, не третье. Он — следствие писательского произвола.
У Степана нет характера. Характер этот сшит из лоскутков, из поступков, прямо противоположных друг другу. Это не вина Степана, вина автора, который поставил Степана в ложное положение, увлекся остро конфликтными событиями, забыв о человеческом характере. События, казалось бы, яркие, захватывающие, а характер — бедный, антихудожественный.
Естественно поэтому, что и события тускнеют, стираются в памяти читателя, не оставляют глубокого следа в его сознании.
Изображенные события пошли в разрез с замыслом автора. Почему? Почему один и тот же автор в одном и том же произведении нарисовал и подлинно художественные образы и неудачные?
Важнейшая причина отдельных неудач Н. Глебова, как и у некоторых других челябинских писателей, кроется в неумении развернуть сюжет, в нечетком, а подчас неверном определении места характера в сюжете произведения.
Ведь нередко сюжет определяется как «развитие действия» или как система событий в художественном произведении, происходящих в определенной причинно-временной последовательности. К сожалению, такое определение, встречающееся во многих учебных пособиях, бытует — и прочно — среди части писателей и литературных критиков. Такое определение не выражает сущности сюжета. Совершенно справедливо за последнее время все громче и настойчивее раздаются голоса против подобного определения сюжета. Иные, напротив, утверждают, что главное — показать внутреннюю, психологическую жизнь героев, а внешние события могут занимать второстепенное место. Как видно, в первом определении отодвигается на последний план характер, а во втором — характер почти совершенно отделяется в художественном произведении от так называемых внешних событий. Оказалось, что характеру не нашлось подобающего ему места в художественном произведении. Между тем без правильного понимания места и роли характера в произведении неизбежны нарушения художественной правды.