Страница 79 из 92
Стою в задумчивости перед этим домом, искусство рубки которого так древне и так осмысленно. Действительно, только опыт веков подсказывает строителю — клади бревна горизонтально, ибо дерево сырое, начнет сохнуть — сдавит щели. Вертикальная постановка — как в Норвегии, Дании — была чужда нам. Класть углы «в лапу», стесывая концы и тщательно подгоняя, избегая выпуска, — неразумно при щедром богатстве лесом. Так будут делать потом, когда появятся у плотников пила, стамеска, рубанок.
А пока дома целиком тешутся топором, без единого гвоздя. Даже слово «тес» говорит о топоре. Тесовая крыша ставится на стропильных ногах, упирающихся в бревна верхнего венца — «подкуретники». Сильные ветры, вьюги не сорвут тес, так как он зажат в нижних концах застрехой или «водоточеной», а по коньку — тяжелым «охлупнем». Там на коньке торжествующий плотник вырежет диковинного зверя, по фризовой доске пустит веселый узор, но основа дома, скрытая от поверхностного взора, прочна и надежна. Живи, хозяйка, сто лет — будет и тепло и сухо...
Потолок дома состоит из массивных матиц, к которым столь часто крепят на крюках детские люльки, а доски забраны в матицу либо «прямью», либо в косяк. Проемы двери узки, но какой несокрушимой прочностью веет от массивных косяков, вырубленных целиком из гигантских лиственниц. Забота о сохранении тепла дает дверям малые размеры, снабжая их высоким порогом и кованой, наглухо защелкивающейся щеколдой...
Древней строгостью, простотой и силой веет от дома. В нем — сноровистость наших предков.
Я не разделяю восхищение многих хитрой узорчатой резью дерева, когда поздние мастера фигурностью наличников и прорезями ставень пытались выразить наивную мечту простого человека о пышности и богатстве. Точеные полукружия, арочные занавеси, луковки и полукружия, что рассыпаны по многим окнам ныне здравствующих городских домов, — это уже подлинный провинциализм, игра в большой купеческий город. Но есть здесь и тонкое чувство меры, которое никогда не изменяет подлинным мастерам.
Хозяину требовался сеновал, сарай, хлев, баня. Все это надо было по сотне раз в день, в дождь, вьюгу, метель, посещать. Нужен был и погреб — голбец. И Урал, продолжая традицию Севера, строил такие крытые дворы, что к сейчас стоят остатками среди каменных громадин.
Чаще всего они покрыты плоским камнем — продуктом каменоломен. Из плитняка — кое-где и заборы. Но особенно интересна чисто уральская деталь — глухие ворота с далеко выступающей крышей, в калитке которых имелось окошечко.
Старожилы рассказывают, что, когда, хоронясь от людей, шли беглые каторжники, сердобольные хозяева ставили на полочку калитки кружку молока и каравай хлеба. Прибредет акатуйский бедолага, тишком подзакусит, обсохнет под крышей, и дальше — в родную курскую или воронежскую мглу...
На стыке двух боров — Каштакского и Шершневского поставлен был юрод. И много строительною теса вывезли из лесов. По деревянным костям пролегли чугунные, а потом стальные нити, давшие Челябинску молодость и новую жизнь. Опалубка первых бетонных сводов, леса элеваторов и скотобоен, опоры заморского чуда — телеграфа... Да разве перечислишь, сколь многим мы обязаны мудрости предков, поставивших город возле сосновых раскидистых мачт!
Читаю книгу А. Н. Комаровского «Записки строителя». Генерал армии, заместитель министра обороны закладывал в годы войны металлургический завод. В редких колках березняка на взлобочке за Миассом рос в метельную зиму сорок первого гигант качественной стали. Перекрытия цехов горячею производства сплачивали из досок. Тоже старое, но надежное средство предков — дощатогвоздевые балки, которые отвергнуты всеми современными нормами, но упорно стоят до сих пор на многих построенных в военное время заводах. Каштакский лес и здесь сослужил добрую службу.
Мы, металлисты-строители, сейчас меняем десятки перекрытий старых деревянных зданий. Огнеупорный цех ЧМЗ, главный корпус сборки ЧТЗ, почти все цеха завода Орджоникидзе сменили обветшавшие крыши на новенькие, стальные. И каждый раз, подписывая проекты реконструкции, мы помним: дерево помогало нам в годы войны. Дерево заслуживает глубокой благодарности и уважения... Но в прошлом ли оно? Или, может, правы студенты, что с иронией слушают читаемый им курс «Деревяшек», подтрунивая над врубками и гвоздевыми балками?
И тут я вспоминаю чудесную лакированную древесину арок финского дворца «Калевала», где проходило первое заседание Европейского совещания по безопасности. Клееная чудесная фактура древесины, узор природных линий и невероятная прочность — вот что такое дерево. Только оно может выдержать там, где бессильны металл и бетон. Это не парадокс, это данные современной строительной науки...
Придет и к нам дерево в новом облике, когда рачительный хозяин использует и опилки, и хвою, и кору. А пока мы инстинктивно украшаем кинотеатр теплым и сучковатым тесом для облицовки интерьеров, наслаждаемся выжженным узором на стенных досках ресторана «Русская изба», фантазируем из кореньев фигурки демонов и аистов... Дерево рядом с нами. Оно входит в город невиданными раньше в этих краях липами и карагачами, вязами и рябиной.
Прошлое надо беречь. Это признак зрелости миллионного города. Будущее надо высаживать, пестовать, хотя плоды его, как желуди дуба, достанутся лишь потомкам. Это тоже признак зрелости — уважение к дереву...
Бетон
Есть в городе два здания, разделенные узким тупиковым переулком и... эпохой.
И все-таки они — братья, ибо мощные стены их выполнены из одного материала. И если современное здание Главюжуралстроя — это костяк впервые освоенной серии высотных железобетонных колонн, то стоящий против него старичок-элеватор — памятник эпохи начала освоения монолитного бетона...
Город оживила железная дорога. Через скалы десять лет пробивались путейские бригады, вооруженные кувалдами и аммоналом. Высчитывали крутизну уклонов инженеры. Торили кратчайший путь из Южной Сибири, хлебного Зауралья к Европе. Стуком железнодорожного телеграфа простучал городу двадцатый век.
И символом роста его стал городской элеватор — огромное по тем временам ненасытное чрево на триста тысяч пудов.
Я поднимаюсь по узкой металлической лестнице главного корпуса туда, где стоят сепараторы, где воет в стальных гулких трубах сухая полова и свинцовой дробью ударяется о стенки зерно. Притрагиваюсь к шершавым пилястровым колоннам, чувствуя, как напряжены в них стальные нервы. Таинственная сила обжига превратила их из серого известково-глиняного варева в монолит, способный пережить века. Ни камень, что медленно трескается, превращаясь в песок, ни металл, что корродирует бурно и пузырится от кислоты, влаги, ни дерево не могут тягаться с этим долгожителем строительства. То что страшно для них — вода, огонь, время — для бетона пустяки. Он старше нашего поколения... Он старше нашего века, эры...
Действительно, еще римляне, собирая пепел потухшего Везувия, обнаружили, что, смоченный водой, он дает вечные камни. Гранит, мрамор, из которого они строили храмы и памятники, желтел и трескался от воды, особенно когда она замерзала в прожилках. Бетон же только твердел от времени, словно издеваясь над законами природы, над песком древних городов, руинами колизеев и пепелищами крепостей. Раз обожженный адовым пламенем вулкана, он был, как боги, бессмертным, и потому его секрет таился надежнее других.
Только в 1824 году английский каменщик Джозеф Эспедин нашел секрет структуры игольчатых кристаллов, в которые формируется обожженный порошок из глиноизвестковой смеси. Соленые волны моря не могли разъесть кладку на таком порошке, и первыми сооружениями Англии стали портовые маяки. Так и назвали этот порошок — «портландским цементом», то есть цементом «земли портов», в отличие от старого «романского». Внешне эти камни-порошки не походили друг на друга, но это был тот же вечный камень. Он не боялся огня. А когда сметливый садовник Монье волей случая и сметки бракосочетал бетон со стальной арматурой в конце XIX века, то камень стал способен на чудеса. Он работал на растяжение, сжатие, изгиб, был готов принимать любые формы. Возводили дамбы и каналы, доходные дома и элеваторы. Демидовы построили в своей невьянской вотчине цементный завод — первый на Урале...