Страница 73 из 92
— Вы где воевали?
— Везде понемногу, в основном — Белоруссия.
— Про меня не спрашиваете?
— Неудобно. Видимо, не на все вопросы сможете ответить.
— А вы спрашивайте. Вопрос, на который трудно ответить, можно и замолчать, без обиды, конечно.
— Какая там обида!
— Я воевал за линией фронта.
— У партизан?
— Не совсем. Я чекист. Владею немецким. Английским тоже.
— Помню, еще учительница говорила — у вас способности. И долго там были?
— Порядочно. Для всех война кончилась в сорок пятом. Меня совсем недавно отозвали на родину.
— Ясно. Трудно было?
— Трудно. Дома я не был с тридцать девятого. Годами не было рядом русского лица. Не слышал родной речи.
— Переживали, когда ехали в Кыштым?
— Еще бы! — воскликнул Куприянов. — До Кувалжихи еще крепился. Ну, а после душевно ослаб. Стоял у окна и слез не мог остановить. Возвращался ведь в мир детства и юности. Это было великое счастье. Почти тридцать лет не вычеркнешь из памяти, они что-нибудь да значат. Но мне казалось, что я возвращаюсь домой юным.
— Я пять лет не был дома, — сказал Григорий Петрович, — и то плакал, когда возвращался.
— Аленке было восемь лет, когда я уехал, она училась в первом классе. Отец выглядел молодо и крепко. Он у меня вообще-то со странностями. Жил боком, людей сторонясь. Первую, самую красивую ночь у костра на берегу озера я прокоротал с ним. Это не забывается. И потом вот что скажу, не знаю как с другими, но с нами, с детьми своими, он был всегда порядочным. Не особенно ласковым, но зря не обижал, чего уж там говорить.
— Не забывается, — задумчиво подтвердил Андреев.
— Хожу по Кыштыму — он вроде бы изменился и не изменился. Наверняка похорошел. В первый же день случилось маленькое происшествие. На нашей улице живет товарищ моего детства Ваня Юрьев, возможно, вы знаете его.
— Нет, не знаю.
— Неважно. Ваня был на фронте и там потерял ногу. Обо мне же прошел нехороший слух, вы сегодня сами говорили об этом.
— Да, да.
— Решил сходить на почту. Облачился в гражданский костюм. На улице встретил Юрьева. Увидел меня, оперся на костыли и глядит зверем. Сначала решил, что Ваня меня принимает за другого. Поздоровался с ним. А он цедит сквозь зубы: «Я с предателями не здороваюсь. Я предателям плюю в рожу!» И плюнул. Выдержка у меня есть, в других обстоятельствах она выручала не однажды. Но здесь я чуть не сорвался. Так стало обидно. Однако не сказал Юрьеву ни слова, обошел его стороной. Мое молчание он истолковал по-своему, еще больше распалился и кинул в меня костыль. Костыль я перехватил, положил на землю и ушел. Юрьев кричал вслед самые обидные слова. Представляете мое настроение после этого?
Подошла Огнева, села возле брата, поджав под себя ноги. Алексей пояснил:
— Про встречу с Юрьевым рассказываю. Вернулся с почты, возмущаюсь. Батя мне и объяснил, почему такое вышло. Ничего себе — заслужил Алексей Куприянов на родной земле славу! Неловко стало. Но поразмыслил и думаю — разве Юрьева тут надо винить? Он же убежден, что я — продажная шкура. На его месте я бы точно так же поступил. Надеваю полковничий мундир, беру коньяк и иду выяснять отношения. Ваня дома, копается в радиоприемнике. Увидел меня, побледнел, глотает воздух и просит: «Извини, Алексей Константинович, черт попутал, всяких паршивых слухов наглотался». Я ему сказал, что камень за пазухой не держу. И предложил выпить за встречу.
— К нам надолго?
— Хочу отдохнуть вдосталь, до конца лета. За много лет. Попрошу Аленку подыскать мне старушку в жены...
— И подыщу!
— А семья?
— Семьи не было. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине.
Алексей и Огнева сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первый. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, упругое и красивое. Она сняла очки, осторожно положила их на платье и без них беспомощно щурилась. Она помахала Григорию Петровичу рукой и сказала:
— Напрасно не купаетесь! — и бросилась в воду.
Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъяснимость чувствовалась физически. Необъятность мира, немыслимость расстояний. На земле где-то есть другая жизнь, не похожая на нашу. Андрееву не дано познать ту жизнь незнакомого мира. А вот Алексей Куприянов познал и потому богаче. И для других загадочнее. Он знал много такого, чего никогда не узнают простые смертные. Но он сейчас ничем не выделял себя, держался по обыкновению просто и свободно. Ему знакомы чужие обычаи и нравы, он в любую минуту может превратиться из Алексея Куприянова в кого-то другого и будет совсем не похож на себя, каким он есть на самом деле. С ним бы, конечно, интересно пооткровенничать, один на один. Но это невозможно, ибо существует грань недозволенного, которую Алексей не имеет права переступить никогда. Лучше не думать об этом. Он был рад, что познакомился с семьей Куприяновых. Он нисколько не сомневался, что свердловский Василий, который вот-вот будет профессором, тоже, видимо, интересный человек, по-своему оригинал. Потому что вся семья у них такая. И как-то даже дико, что такое славное семейство пошло от Константина Куприянова, человека, который за всю свою жизнь никому не сделал добра, кроме разве одного — народил вот таких детей.
Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Алексей сказал:
— Заходи в гости, поговорим.
— И верно! — живо поддержала брата Огнева. — Я вам еще кое-какие записи покажу. Приходите, а?
— Спасибо, друзья, но увы — в Челябу пора.
— Ничего не сделается с Челябой, — возразила Огнева. — Подождет.
— Мне послезавтра на работу!
Андреев попрощался с Куприяновым, пообещав, что если будет в Свердловске, то зайдет к Огневой, если в Москве — то к Алексею.
Удивительная женщина эта Елена Константиновна! Честное слово, будь он на месте Огнева, ни за что бы не укатил в Сибирь! Идя по тихой улице Республики, вдоль духовитых зарослей акации, лип и рябины, вспомнил увильдинскую ночь у костра и категорическое утверждение Елены, что он все равно не сможет влюбиться в нее. Ах, как она неправа, как неправа! Он чувствовал, как Огнева постоянно, но властно завладевает его воображением, как ему невольно хочется все время думать о ней, видеть ее рядом с собой...
Однако лучше, если об этом будет знать лишь только он один! Еще раз вспомнил ее слова, что не сможет влюбиться в нее, усмехнулся. Черт его знает, кто в таких случаях может поручиться за себя! И сказал насмешливо вслух:
— Ну и Гриша Петрович!
Сказал и испугался — не слышал ли кто?
Но рядом никого не было, и он успокоился.
Раздумье
Утром, проснувшись, Григорий Петрович несколько минут лежал без движения. Каждое утро привык вставать под крик петуха-горлана. А сегодня почему-то тихо.
Неужели мать выполнила свою угрозу и крикун попал в суп? Жаль петьку. Все-таки с ним как-то веселее. В петушином пенье есть что-то от умиротворенности. Вдруг просыпается в тебе нечто крестьянское — от предков, что ли, заложено?
Григорий Петрович представил себе немигающий красный глаз петуха, его жирный гребень, свешивающийся набок. Вскочил с постели, распахнул окно. Мать на завалинке чистила окуней. Кот, как всегда, сидел у ее ног и, ворча, ел рыбьи потроха.
— Хочу пирог с рыбой испечь, — сказала мать, увидев сына. — Коля Глазок вчера привез, на Травакуле рыбачил.
— А где же петух?
— Я его в сарайку закрыла. Базластый такой и спать тебе не дает.
— Ясно, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я уж думал, ты его головы лишила.
— Пусть до осени погуляет. Эта в очках-то, которая за тобой вчерась приезжала, кто же будет?
— Куприянова.
— Небось, разведенка?
— Она.
— Я ведь ее девчушкой знавала. С матерью ее, Дуней-то, мы, бывало, по ягоды ходили, молодые. А старика видал?
— Видел. Алексей у них приехал.