Страница 48 из 92
Разговор опять перешел на другую тему. Иван Данилович подмигнул, дескать, не зевай, и начал рассказывать, как женился, хотя однажды я уже слышал эту историю на фронте. Но он, видимо, забыл и, подкрутив усы, заново излагал ее во всех подробностях.
— Я, знаешь, в молодости рыбачил... Вон куда по реке ходил! — он показал в угол, что означало вверх по течению. — Так вот, значит, рыбачил я... И была в ту пору у нашего артельщика дочка. Высокая да ладная, на лицо — кровь с молоком. Варюхой звали... И в это самое время папаня возьми да и задумай меня женить. И на ком? Если б на Варюхе — слова бы не сказал. А то — на дочке мельника. Видал, на выгоне мельница стоит? Давно не работает. Ему, Стребкову, принадлежала. Богач на всю деревню был... Ну вот, папаня мой и позарился на богатство. А мельник — что? Он согласен, потому как засиделась его Степанида в девках, никто не берет. Ему, Стребкову, завидно — бедных берут, а к его дочке хотя бы какой шелудивый посватался.
Зачуял я беду и... на реку! Взмахнул веслами — поплыл, полетел к рыбакам-товарищам. Так и так, говорю, помогите, братцы... Выслушали они, не горюй, говорят, всегда поможем... Так и вышло... Вернулся я к зиме и, понятно, не сам, а с Варюхой. Иду, значит, ко двору — на плече у меня вязанка рыбы сушеной. Что будет, думаю, то и будет. Смотрю, папаня навстречу выскочил. Обрадовался. Думки у него были, будто я утоп... Усмехается: с тобой, говорит, чертом, не сладишь! Ладно, говорит, живи!
Так и зажил я с Варварой Степановной...
За окном пробежала грузовая автомашина. Послышался гудок паровоза.
— В гостях хорошо, но надо и честь знать, — сказал я, поднимаясь из-за стола.
По лицу хозяина проплыла как бы дымка грусти, но он сбил ее улыбкой. Мне тоже не хотелось расставаться с ним. Я ведь пока ничего не сказал ему об Алексее. Сколько раз намеревался и все-таки как-то не мог. Выходило, жалел его, а может, просто не решался, выжидал чего-то. А чего и сам не знал.
— Не понравится здесь — на стройку можно, — как ни в чем не бывало продолжал Данилыч. — Тут у нас несметные богатства в недрах... Скоро такое начнется... Одной, скажу тебе, дороги мало, непременно вторую надо... Прямо отсюда в тайгу... Ученые тут проезжали, изыскатели, значит. Вон так, сказывали, и пойдет по долине. И еще про уголь, про нефть толковали — богатые наши края!
Я радовался, что он так цепко хватается за жизнь, и в то же время не мог не думать о его одиночестве. В кармане у меня лежал вызов в институт, где я учился до войны и теперь горел желанием завершить учебу. Сибирь всегда манила меня, и я, наверное, буду проситься сюда, став инженером.
— Летом у нас раздолье, — не переставал Иван Данилович, — что грибов, что ягод!..
Внешне он был спокоен, но в душе у него, я это видел, тлело горе. Вот-вот, казалось, вспыхнет, вырвется наружу, попробуй, погаси его. Это его горе страшнее пожара: пожар отпылает и погаснет, а оно — вечно... И как я сразу не понял: ему, старику, все известно о сыне! Вот же они, письма Каримова на столе. Такие же синие треугольники он присылал и мне...
Иван Данилович стоял передо мной, и у него подергивались усы, но он тотчас приглаживал их рукою и почему-то кашлял.
Я сказал:
— Обязательно приеду. Выучусь и приеду.
Он тихо пожелал мне всяких благ.
Выйдя из избы, я направился было к станции, но вскоре вернулся. Почему — и сам не знал. Но я сказал, что забыл папиросы, а на самом деле, видимо, боялся за него.
Я вошел и стал у порога, смотря ему в спину.
Сидя за столом, Иван Данилович перебирал письма, не решаясь обернуться, а может, просто не замечал меня, и его сухие плечи вздрагивали.
АЛЕКСАНДР КУНИЦЫН
ГДЕ ШЛИ В ШИНЕЛЯХ, ПОЛУШУБКАХ
Где шли в шинелях, полушубках —
взяла опять свои права
простая травка-зимолюбка,
багровая плакун-трава.
Где вражью сталь встречали шквалом
противотанковые рвы —
цветут лиловые бокалы
светолюбивой
сон-травы.
Где каска, встретившая пулю,
упала с головы бойца —
краснеет медонос в июле,
летит цветочная пыльца.
Мы в зеленях бредем с тобою.
И снова показалось мне:
еще горячая
от боя
под нами каска в глубине!
ЕЛЕНА СЕЛИВАНОВА
РОВЕСНИКИ
Пройдет гроза,
орудий смолкнет гром.
И снова мы сойдемся
в добрый час.
Усядемся за стол
и вдруг поймем,
Как стол велик
и как немного нас.
Рис. П. Ходаева
Телефонный звонок
— Алло! Мне адвоката Селиванову!
— Я вас слушаю.
— Я — Корчагина.
— Вера Фомина?
— Ага!
— Где мы увидимся, Вера?
— Мы увидимся девятнадцатого июня в три часа дня у меня дома на улице Гоголя... Приедешь?
— А кто еще будет?
— Все, кто остался в живых.
Все, кто остался в живых
Сошла с троллейбуса. С трудом разыскала улицу Гоголя. Прожив в Челябинске почти всю жизнь, я даже не предполагала о существовании этой тихой улицы на окраине города. По обе стороны — тополя в цвету, яблони, березы...
На завалинках и лавочках сидят женщины. Возле них — детишки. Где-то средь белого дня заорал непутевый петух.
Привыкнув к шуму больших улиц, я шла посередине дороги, и было такое чувство, будто попала в незнакомую большую деревню. Шла и думала: «Четверть века я не видела многих ребят из нашего класса. Вдруг не получится разговора. Не выйдет встречи».
Я шла медленно, думая о своих учителях... и о тех, с кем проучилась все десять школьных лет. Какие они, мои школьные товарищи? Интересно, был ли кто на могиле Лекши Сервилина? Ему поставили памятник на берегу Черного моря, возле Туапсе.
Вдали на дороге появилась большая группа людей. Они замахали руками, закричали и кинулись бежать навстречу мне. У меня заколотилось сердце. Я прибавила шаг. Потом пошла еще быстрее, еще и наконец побежала что есть духу...
Кто-то целовал меня, кого-то целовала я. Кто-то плакал, кто-то взял мой плащ, кто-то сумку...
— Здравствуйте, девочки, мальчики!
Первый тост
Если бы не было войны, то, наверное, этот тост был бы веселым. В те минуты казалось, что нам не по сорок два и даже не два раза по двадцать. Нам всем было за этим столом по семнадцать лет, как тогда — в сорок первом, когда мы собрались на выпускной бал в четвертой челябинской школе.
Наш класс давал концерт. Читали поэму В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Лекша и я были ведущими. Лекша стоял на правом фланге в новом сером наутюженном костюме. Щеки его пылали. Сжатый кулак рубил воздух:
— Не шумите, девчонки! Первый тост не будет веселым! Первый тост за тех, кого нет среди нас! За тех, кого нет в живых! За Лекшу Сервилина!
В комнате стало тихо, как тогда в сорок первом, когда объявили, что началась война. Потом кто-то встал и сказал:
— Уходили на фронт все. Вернулись немногие. За мальчиков из нашей школы, что не вернулись!