Страница 66 из 66
Путешественники спустились по склону горы. Дмитрию Гавриловичу хотелось найти ту грядку валунов, за которой он отстреливался тогда, в 1918 году, и где был ранен. Интересно посмотреть на место, где когда-то пролил свою кровь. Но тщетная попытка! Каменной грядки не было и в помине...
Чрево горы обнажено, половина склона точно ножом вырезана. На дне громадной выемки устроена широкая железнодорожная насыпь. Блестящие рельсовые полоски уходят на юг — в глубины степей Казахстана, и на север — там за Глазыринской топью стоит новый станционный поселок Мисяж-2.
Дмитрий Гаврилович только головой покачал:
— Все переменилось. Как все переменилось!
Да, перемены всюду. За три дня они прошли немалый путь, побывали во многих местах, где происходили знаменательные события 1918 года. И всюду убеждались, что облик вчерашнего дня уже стерт или стирается, всюду видели новое, построенное или еще строящееся.
К лесу, где златогорские красногвардейцы пытались разоружить эшелон чехословацких военнопленных, Елкин и Дунаев вообще не смогли подойти. В полукилометре от этого места стояли постовые с красными флажками и никого не подпускали: там закладывался новый железнодорожный разъезд, проводились взрывные работы. Пока разговаривали с постовыми, над лесом взметнулся столб земли и камня. Столб поднялся высоко в голубое небо и через мгновение медленно, словно нехотя, стал опускаться обратно на землю.
Не смогли отыскать и маленькую телеграфную комнату, в которой когда-то Митя Елкин перехватил телеграмму. Куда там! От старого вокзала остался только нижний этаж. Здание надстроили, расширили. На краях асфальтированного перрона стояли высокие стальные мачты с гирляндами прожекторов — это вместо деревянных столбов с керосиновыми фонарями. Море света, хоть иголки ищи...
С трудом нашли бывшую станционную школу.
Маленькое, как бы вросшее в землю здание школы совсем затерялось среди многоэтажных жилых корпусов. А ведь тогда, в те далекие времена, оно казалось большим, просторным.
На разъезд Бурчуг их привезла не тщедушная «овечка» — привез сияющий лаком и никелем электровоз... И Бурчуг был не тот — тихий разъезд превратился в шумную станцию. Проселочная дорога на Мисяж делала большую петлю, огибая глубокий, как пропасть, карьер. Паровозы, такие маленькие в глубине пропасти, тянули по дну карьера нескладные думпкары. Экскаваторы махали своими короткими лопатами, с грохотом наваливая в вагоны глыбы известняка. Флюсы отсюда отправлялись на все металлургические заводы Южного Урала. На взгорке белели большой массив жилых домов и длинное здание дробильно-сортировочной фабрики.
Только несколько километров прошли Елкин, Дунаев и Марфуша нетронутым лесом, и вот — Златогорский тракт, бетонный мост, журавлиные фигуры высоковольтных опор, новая железная дорога. Все изменилось, все меняется, все будет меняться.
— Поживем, то ли еще увидим, Дмитрий Гаврилыч! — смеется Сергей.
— Если не помешают, — отвечает Елкин.
Да, если не помешают... Сергею припомнились харбинские встречи: генерал с бакенбардами во всю щеку, так поспешно покинувший балкон; Николка Шмарин, убивший китайского мальчика. Он, Николка, что-то говорил на допросе об Америке, собирался туда бежать. Не удалось, расстреляли. А другим удалось. Сколько человеческого отребья скопилось там, за рубежами. Ляскают зубами, выжидают. Какое поколение советских людей увидит конец хозяйничания собственников на планете? Его ли, Сергея Дунаева, одногодки, или ровесники Марфуши?
— Граждане туристы, — кричит с берега реки им Марфуша, — не пора ли домой? Завтра много дел...
— Верно, завтра много дел, — отвечает Дмитрий Гаврилович. — Надо спешить.
Перейдя через новую железнодорожную насыпь, все трое поднимаются на пригорок.
— Вот здесь! — говорит Дмитрий Гаврилович.
Он снимает фуражку и прислоняется к невысокой чугунной решетке, поставленной недалеко от тракта. За решеткой — серый мраморный обелиск. На хромированной пластинке темнеет выгравированная надпись: «Здесь погиб в борьбе за Советскую власть красногвардеец Витя Дунаев». Сосны, на которой был казнен Витя, уже нет...
Недалеко от обелиска мощно гудят трансформаторы электростанций. Сюда сошлись высоковольтные магистрали. Они тянутся на восток, в Мисяж, который уже виден отсюда, на запад, к мартенам Златогорья, на юг, к драгам Ленинского прииска, на север, к станкостроительному заводу.
Пригорюнясь, задумавшись, оперлась на решетку Марфуша: так вот где погиб сын тети Ани, о котором она так много слышала. Ему было шестнадцать лет в то время. Ей тоже шестнадцать. Сумеет ли она умереть так бесстрашно, как умер Витя, если понадобится?
В скорбном молчании смотрят на обелиск двое мужчин. Слов не нужно, слова здесь лишние...
Ветер шевелит траурные ленты венков. В Мисяже вспыхивают первые вечерние огни.
— Завтра много дел, — повторяет Дмитрий Гаврилович. — Пойдемте!
Вечер спускается в Мисяжскую долину. На западе всеми цветами радуги переливается пышный костер заката. На востоке сумеречно, почти темно. И вдруг в надвигающемся мраке на одной из вершин Бирюзового хребта вспыхивает яркая красная звезда.
— На радиомачте зажглись огни, — отмечает Елкин.
Он рассказывает, как работали монтажники, поднимая и устанавливая на километровой вершине огромную мачту. Сварную конструкцию тащил на гору сцеп из двух тракторов.
А Сергею приходит на ум другое воспоминание, другая картина: шестьдесят конных троек, с помощью которых мисяжские старатели много лет тому назад доставляли на завод принадлежащий рижскому капиталисту паровой котел.
В потемневшем небе одна за другой появляются звезды. Становится ярче и звезда на горной вершине. Она резко отличается от настоящих звезд: красная. А может быть, еще и потому, что она — наша, человеческая...
1955—1957 гг.