Северный ветер

— Да мне и не говорили, что цеха нет. Рассказали только, что тут мастеров хороших много было, да порастеряли их, поднимать надо камнерезное дело.

У себя в комнате Сергей присел к столу и стал перебирать этюды. Взгляд его упал на рябиновую ветку. Стало опять досадно, что от воли такого человека, как Федор Васильевич, зависит судьба старинного камнерезного дела.

За стеной звучали легкие шаги Нюры и поскрипывали половицы. Девушка что-то напевала. Слышно было, как Нюра раздувала утюг, потом начала гладить — запахло углями. «Как и когда родился в ней художник? — думал Сергей. — Не от той ли веточки, принесенной осенью из леса, веточки, которую Нюре захотелось повторить в камне, и родился в ней художник? Как сложится судьба этой одаренной девушки из маленького поселка мраморщиков? Надо помочь Нюре... Нельзя уступать Федору Васильевичу».

Правильно ли он сделал? Конечно, так он должен поступать. Будет тут камнерезный цех. Ведь не на ветер бросили слова, когда посылали его сюда.

— Да ты покушай, — настойчиво сказала Варвара Михайловна.

— На свадьбе накормят, — весело отозвалась Нюра. — Да я скоренько вернусь, — ласково пропела она.

Сергей увидел Нюру на улице. Она была в шелковом цветном платье, в белых туфлях на высоких каблуках, волосы уложены в аккуратный узел, лицо веселое.

Он крикнул в окно:

— Нюра, подождите! — и заторопился на улицу.

Нюра ждала его.

— На свадьбу?

— Обещала подруге. — Глаза Нюры оживленно блестели. — Мы с ней в школе учились.

— А знаете, Нюра, ведь мне Федор Васильевич в работе отказал.

— Разве он это может?

— Камнерезного цеха нет — вот и отказал.

Нюра слушала его, наклонив голову, сосредоточенно размышляя.

— Вас сюда прислали камнерезами руководить, — оказала она. — Вы тут должны остаться.

— И мне отсюда уезжать не хочется. Знаете, что я сделал, Нюра? Согласился пойти на любую работу. Наверно, к вам, в плиточный цех, приду.

— Вы? А камнерезный?

— Вместе за него бороться будем.

— А! — Нюра облегченно вздохнула, и глаза ее заискрились. — Остаетесь? Вот это хорошо.

— А теперь проводите меня к дяде Кузьме, — попросил Сергей. — Хочу с ним поговорить, ведь это самый старый ваш мастер.

— Идемте. — Нюра подхватила Сергея под руку.

Сергей долго не ложился, возбужденный разговором с Кузьмой Григорьевичем. Правильно он решил, что останется тут. Сломят вместе упорство Федора Васильевича.

Утром Сергея разбудило мычание коров, тонкое блеяние овец. Мимо дома прогоняли стадо. Сергей вышел в соседнюю комнату. В ней, кроме котенка на подоконнике, никого не было.

На улице у калитки, накинув на голову платок, стояла Варвара Михайловна, провожавшая корову.

— А Нюра где? — спросил Сергей.

— Ох, неугомонная! — пожаловалась Варвара Михайловна. — Воскресенье, ей бы отдохнуть, а она ишь ночь напролет на свадьбе празднует, ног не жалеет.

Она помолчала и деловито спросила:

— Теперь все, остаетесь?

— Да...

— Хорошо решили. Ну, пойдет в поселке шум, только поворачивайся наш Федор Васильевич.

1954 г.

Кирилл Усанин

СМИРНОВ И ПЕТЬКА

С самого утра облака плывут низко. Они надвигаются на шахтерский поселок медленно, округлые, свившимися клубками. Провалы между ними глубокие, темные. Придавленный тяжестью облаков, воздух сгущен. Влажный ветер несет с собой запах прелой земли. Деревья, дома и даже самые высокие терриконы и копры расплывчаты и кажутся сегодня ниже обычного. В любую минуту надо ждать дождя, спорого, какой бывает только в августе, но тяжелые облака проходят мимо, не бросив и капли.

Мы работаем молча, торопливо. Путь наш замкнут: от клети до штабеля крепежного леса — двухметровых, распиленных надвое бревен. Одни с пустыми руками спешат от клети к штабелю, другие — навстречу, от штабеля, с лесиной на плече.

Наша работа проста: заполнить лесом клеть и спустить под землю. Там такие же лесоносы, как мы, разгрузят ее и погонят бревна по транспортерам к лаве.

Смирнов, долговязый, с худым, узким лицом, дышит неровно, приоткрыв рот, сосредоточенно считает бревна:

— ...Шестнадцать... Тридцать пять... Сорок...

Он точен, придирчив. Бывает, собьется со счета, придержит нас, залезет на верх клети и начнет крутиться.

Федор Гладких, парень молодой, красивый, глядя на него, смеется:

— Паша, вон смотри, пропустил, задом прикрыл, не заметил. — Толкает меня в плечо так, что я чуть не падаю. — Машинист, беги дерни разок рукоятку, встряхни его в клети. Очухается, может...

— Перестань, балаболка. Чего понапрасну пристал к человеку? — перебивает Федора самый рослый из нас, бригадир Виктор Иванович. Он смущенно глядит на меня, как бы оправдывается: «Ты, малыш, не обращай внимания. Смирнов человек со странностями. Что тут поделаешь». Странность Смирнова заключается в том, что он всякий раз пересчитывает бревна, хотя знает, что в клети умещается пятьдесят — пятьдесят шесть лесин, не больше.

И все же нам приятно. Есть среди нас человек, который подбивает итог нашей однообразной работе. В этом прямо никто не признается, но я почему-то уверен: замолкни Смирнов — и на него посмотрят с удивлением.

Я работаю здесь уже целый месяц и каждый день слышу:

— ...Двадцать четыре... сорок три...

— Всё, — вздыхает наконец Смирнов и, покачиваясь длинным, худым телом, идет к будке. Он мнет в пальцах папироску, которую достает из-под каски.

Федор, словно встряхнувшись ото сна, оживляется, весело кричит:

— Всё так всё! Кинем кости на отдых, — и уже в который раз за это утро грозит небу: — У, сволочь, просвета даже нет.

Я пробегаю мимо них в будку, даю сигнал под землю, тяну на себя рукоятку лебедки. Деревянное строение скрипит, когда клеть вскидывается вверх, но вот канат на барабане начинает раскручиваться, и клеть быстро исчезает.

Потом я выхожу к ребятам, прислушиваюсь к разговору. Обычно слышен голос Федора, звонкий, дробный, как частые удары по тонкому листу железа. Иногда вставляет несколько слов Виктор Иванович, реже всех — Смирнов.

— Дай-ка закурить, мои вышли. В такую слякоть и пачки не хватает, — обращается Федор к Смирнову.

Тот молча снимает с головы каску, бережно, двумя шероховатыми пальцами вынимает из-под подкладки две папиросы — себе и Федору. Закурив, говорит задумчиво:

— Машина с лесом что-то задерживается. Пора бы. — Ему никто не отвечает, — наверно, потому, что знают: не то думал сказать Смирнов. Да и сам Смирнов не ждет разговора о машине. Он встает, поворачивается к нам лицом и долго смотрит в степь, за которой начинается поселок.

Я смотрю на него. Он, точно журавль, вытягивает шею, губы его тонко сжаты, руки согнуты в локтях, — кажется, взмахнет ими и скроется из глаз. А над его непокрытой головой — каску он держит в руке — все той же сгущенной массой тянутся облака. Сильно, до ощутимости, несет дождем, но самого дождя все нет, и эта медлительность тяготит нас. Тяготит своим молчанием и Смирнов.

Каждый день в одно и то же время Смирнов отыскивает там, впереди, то, чего он ждет вот уже две недели. Больно видеть его в этот момент. Лицо Смирнова морщится, и выглядит он старее, сутулее. Мне хочется встать рядом и помочь ему. Я знаю, что это же хочется сделать и Федору, и Виктору Ивановичу, но мы не двигаемся с места, а замираем и упорно ждем, когда Смирнов обрадует нас.

Наконец мы слышим его глухой голос, но говорит он не то, чего мы ждали:

— Дождь будет.

— Обрадовал чем, — беззлобно усмехается Федор. — А машина придет, не беспокойся. Начальство должно думать, ему видней, понял? Да и норму мы свою выполним, не виноваты же, что лаву давит...

Он еще собирается что-то сказать, но в это время Смирнов делает шаг назад, и губы его как-то странно подергиваются, а глаза начинают блестеть, словно пелену с них сняли.