Страница 95 из 163
Следователь, молодой, вкрадчиво-любезный, прилизанный, похожий на вышколенного официанта, объявил Джо:
— Вы в сюжете.
Попросил рассказать о телефонном разговоре с К. Голаном. Выслушав, посочувствовал:
— Обидно, что он не передал ваше письмо. Это ведь был ваш гражданский подвиг. Вы имели полное право возмутиться. Дорога ложка к обеду. Он ведь с вами считался?.. Не могли ли на него подействовать ваши упреки? Знаете, как это бывает, — еще одна соломинка, и все, хребет сломался. Последний толчок. О нет, вы и предположить не могли, ваша непричастность очевидна. Но у вас не было никаких подозрений? Или предчувствия?
Джо прошибло жаром – как же не почувствовал? Он должен был почувствовать! Ведь был сигнал, пусть и слабый…
Следователь впился в него глазами.
— Вспоминайте, вспоминайте!
— Пошел ты знаешь куда! — рявкнул Джо по-английски в лучших традициях старого Бруклина.
— Не хотите вы нам помочь, — удрученно сказал следователь. — В своем письме Голан кается, что не выполнил вашей просьбы. Считает, что после его смерти послание ваше передадут властям. Выходит, принял близко к сердцу ваши упреки… В каком-то смысле, если смотреть объективно, его самоубийство пошло вам на пользу.
— Ловко вы поворачиваете, — сказал Джо. — Вы мастер своего дела.
— Спасибо, но будет лучше, если вы постараетесь отвечать по существу.
— Тогда давайте подумаем, когда Голану пришла мысль о самоубийстве. После разговора со мной или же до этого?
Физиономия следователя настороженно застыла. Джо продвигался на ощупь, в темноте, какая-то не ясная еще мысль влекла его.
— Думаю, до.
— С чего вы решили?
Другой, не с таким музыкальным слухом, как у Джо, возможно, и не заметил бы небольшого смещения в тоне следователя. В разговоре с Голаном однажды тоже тональность сбилась, пошла на крещендо, вот это-то место и надо было вспомнить.
— Я знаю, — сказал он, — есть ведь запись нашего разговора.
Следователь ответил тонкой улыбкой.
— Дайте прослушать, и я вам докажу, — сказал Джо.
— А без нее?
Джо подумал.
— И без нее можно.
— Так все же – почему Голан покончил с собой?
— Может, устал. Надоело. — Джо помолчал и добавил: – Но, может, был и толчок.
— Какой? — быстро спросил следователь, и любезность его исчезла.
— Толчок был до разговора со мной, — так же быстро сказал Джо.
— Какой? — повторил следователь.
— Вот это вам и предстоит выяснить.
— Ваши догадки бесплодны. — Следователь встал, прошелся по комнате. — Самоубийство всегда тайна. Боюсь, что мы никогда не узнаем истинной причины. Винить кого-то нельзя. Даже если ему угрожали чем-то… Он бросил взгляд на Джо, вздохнул. — Ваше имя мы упоминать не будем. У нас есть документы, свидетельствующие, что профессора использовали в своих целях заговорщики.
Он проводил Джо до лестницы и на площадке, прощаясь, задержал его руку.
— Напрасно он испугался… Никто бы его не тронул. С таким именем… Какой нам смысл такого человека…
Назавтра вместо некрологов газеты поместили краткие заметки о самоубийстве профессора К. Голана, известного ученого, которого “запутал в свои сети Сланский”, – “еще одна жертва заговорщиков”.
В лаборатории и в Академии наук сотрудникам посоветовали не ходить на похороны. От дирекции послали скромный венок. Джо поехал на кладбище. У могилы собрались несколько человек родных. Двое неизвестных стояли поодаль под зонтиками и всех фотографировали.
Шел надоедливый осенний дождь. Слышно было, как он стучит по дубовой крышке гроба. Все молчали. Никто не решался произнести прощальное слово. Это была нехорошая минута. Каждый ощущал свое молчание, не за кого было спрятаться. Сестра Карела тихо плакала, она не разрешила поехать на кладбище ни своему мужу, преподавателю университета, ни сыновьям-студентам. Молчание затягивалось, становилось невыносимо стыдным. Могильщики приготовили веревки. Джо откашлялся. Он не осуждает молчание людей, с их стороны потребовалось немало, чтобы прийти сюда, — но знает ли кто из них, что потеряла наука? По-настоящему никто не знает, и Джо не знает, что бы еще мог создать мозг Голана. Оценить сделанное тоже нелегко. Займутся этим на будущих конференциях его памяти.
В этом месте один из молодых людей подошел поближе и стал записывать речь Джо, делал он это напоказ, как бы предостерегая оратора. Джо повысил голос, обращаясь теперь к ученикам Голана, которых здесь не было, к его коллегам в других странах, к тем, кто будет пользоваться его работами.
Записи в блокноте вошли в досье, и через много лет, когда я читал их, они означали куда меньше, чем в тот день на кладбище. В самом деле: “Карел Голан составляет гордость чешской науки. И ее трагедию”. Сегодня это звучит тривиально.
Можно лишь догадываться по этим торопливым записям, какой крамолой казались слова Джо и с каким удовольствием их подшивали в толстую папку И. Брука “1951–1983 гг.”.
Признаюсь, для меня было большой радостью, что Джо заговорил, не решись он, мой интерес к моему герою упал бы. Из-за этой надгробной речи я многое простил ему. Он единственный, кто выступил на похоронах, попрощался с Карелом Голаном от имени всех, сказал ему спасибо за то, что Голан спасал честь и достоинство чешской науки.
Гроб на белых веревках опустили в мутно-желтую воду, в которой отражалось тяжелое низкое небо, ветви березы и склоненные лица людей…
Господи, прости нас, грешных, мы все виноваты перед тобою, Карел.
Сперва сровняли могилу с землей, потом вырос холмик в форме гроба, все смотрели, как ловко обшлепали его лопаты могильщиков. “Вот так же обозначат и каждого из нас, точно таким же холмиком и обшлепом…” Не впервые Джо сталкивался со смертью лицом к лицу, она молчала, не выдавая, что хотел сказать Голан напоследок, зачем позвал ее. То, что Голан мертв, было понятно, что его труп положен в землю – очевидно, но от этого Голан не исчезал. Им продолжали интересоваться и здесь, в Праге, и за рубежом…
Сестру Карела звали Здена. Седые пышные волосы делали ее молодое лицо еще моложе. Она показывала Джо фотографии в кабинете Карела Голана. В рамочках на темно-синих обоях висела как бы галерея предков – деды, прадеды в сюртуках, мундирах, бабки в кринолинах, огромных шляпах с перьями, девицы, перетянутые в талии, усатые очкарики времен Дворжака и Яначека на фоне античных колоннад, спокойные, добрые лица. А вот и маленький Карел, белокурый, в коротких штанишках, он стоял между матерью и отцом, таким же пучеглазиком в пенсне, мать грудастая, веселая, белый кружевной зонтичек на плече. У Карела удивленно поднятые брови, как и у матери.
Кабинет хранил устойчивый запах трубочного табака, старой кожи, каминного дыма. Огромное кожаное кресло стояло у камина. Старый граммофон с красной пастью трубы. Этажерка, набитая справочниками. Книг было немного. В двух шведских шкафах сочинения Декарта, Гёте, Толстого, Диккенса. Громоздкий бронзовый письменный прибор с двумя чернильницами, подсвечниками, пресс-папье. Вещи потомственные, переходящие из поколения в поколение. Здесь все имело почетную родословную, все было связано с именами, известными чехам. Какие-то коллективные снимки конгрессов, конференций. Здена показывала Карела – вот он, в центре. Группа молодых гениев на пароходе, некоторые лица казались Джо знакомыми, но узнал он лишь Жака Адамара по отдельной фотографии с дарственной надписью, сделанной великим французским математиком, и чешского математика Эдуарда Чеха.
На синем сукне стола лежали вверх дужками очки Карела Голана. Значит, перед тем как выйти на балкон, он снял их. Джо перегнулся через балконную решетку. О чем он думал, когда летел, когда уже нельзя было вернуться назад? Так легко перемахнуть через эти узорчатые перила? Ощущение полета соблазняло, высота втягивала, это было так просто… “Это так просто, — вспыхнули перед ним слова Карела. — Никогда не думал, что это так просто”. Наконец-то Джо вспомнил! Именно три этих слова! Голос Карела потому и изменился, что у него все было решено! Бесповоротно решено! Он говорил как бы уже после падения, с того света – очищенным от страха, полнозвучным голосом.