Наследие Чингисхана

Все эти промахи в изложении фактической стороны дела, конечно, весьма естественны и понятны, если принимать во внимание полную зависимость г-на Уэллса от своих информаторов и его трезвую благожелательную доверчивость. Но что в книге Уэллса особенно замечательно, это его впечатления от личных бесед с корифеями большевизма. Характеристики, которые он дает этим людям и их работе, поистине неожиданны. Прежде всего, оказывается, что самая основная и типичная черта большевиков и большевизма есть честность. Об этой черте Уэллс говорит настойчиво несколько раз. Даже в красном терроре он усмотрел что-то «честное». Но, кроме этого несомненного достоинства, г-н Уэллс признает у большевиков и недостатки. Недостатки эти, впрочем, совсем не те, которые приписываем им мы: главные недостатки большевиков, по мнению г-на Уэллса, — это неопытность и наивность. Заметьте, что дело идет не о каких-нибудь матросах или красноармейцах, а о вождях большевизма, о руководителях советской политики, которые сумели обойти правительство Вильгельма и вот уже более двух лет искусно водят за нос всех корифеев европейской дипломатии с Ллойд Джорджем и Вильсоном во главе, — оказывается, все это — по наивности и неопытности. Особенно наивен Зиновьев. Он не имеет никакого представления о том, что происходит в Ирландии, и все силится понять, кто из борющихся там сторон — пролетарии и кто буржуи. А когда Уэллс стал расспрашивать этого неопытного простака, что именно он делал в Баку на съезде азиатского пролетариата то оказалось, что тот и сам не знает, зачем туда ездил. И такое же впечатление бесконечной наивности производили на Уэллса все большевики, с которыми ему приходилось встречаться, кроме разве Ленина, хотя и тот под конец сорвался и начал занимать своего собеседника каким-то детским лепетом об электрификации России. Мы совершенно не сомневаемся в том, что во всех подобных беседах, происходивших во время путешествия по России г-на Уэллса, одна из участвующих сторон была детски наивна. Но были ли этой стороной именно большевики — в этом позволительно усомниться. Одно из двух: или большевики сумели прикинуться дурачками, или г-н Уэллс со своим чисто английским желанием свести все «на простоту» настолько уверен в непогрешимости своего простого и трезвого здравого смысла, что уже заранее считал всякого подходящего к нему человека наивным простаком.

В общем г-ну Уэллсу большевики скорее понравились. Немножко, правда, наивные и простоватые, увлекаются каким-то скучнейшим Марксом, верят каким-то сказкам о таинственном заговоре международного капитала, но в общем — милые люди и, главное, честные. Зато остальные русские — ниже всякой критики. Крестьяне — бессмысленные полуживотные; интеллигенты — никчемные болтуны, а генералы — так просто разбойники. Большевики в конце концов — единственные люди, с которыми можно разговаривать. Прямо удивительно, как могла существовать Россия раньше, когда эти люди не стояли у власти! Во всяком случае, если теперь на место их сядут какие-нибудь другие русские, то ничего путного они не сделают, а будут только пьянствовать и развратничать.

Таковы общие впечатления г-на Уэллса о России и русских. Следует заметить и особенно подчеркнуть, что он не только не коммунист, но даже и не марксист, что он считает коммунизм утопией и большевистские эксперименты — обреченными на неудачу. Какой же вывод он делает из всего этого, какой план решения русского вопроса кажется ему наилучшим?

План Уэллса состоит в том, чтобы буржуазные государства, особенно Америка, признали русское совета правительство, оказали бы ему полную поддержку и вступили бы с ним немедленно в торговые сношения, образовав для этого особые тресты и консорциумы, ибо большевики по принципиальным соображениям могут торговать лишь с анонимными коллективами, а не с частными людьми. При этом иностранные государства должны всячески стараться поддержать русскую советскую власть, помочь ей окрепнуть, направлять своими мудрыми советами создание коммунистического хозяйства, с которым большевики одни в силу своей наивности и неопытности справиться не могут. В свою очередь, русские коммунисты, увидев столь благожелательное отношение к себе со стороны буржуазных государств, перестанут стремиться к всемирной революции, ибо поймут, что благосостояния коммунистической России можно достигнуть и без этого. Таким образом, в мире установится рай: в России будет коммунизм, в остальных странах — разумно-либеральный капитализм. Suum quique[120].

Трудно серьезно критиковать этот проект талантливого автора столь многих фантастических рассказов. Во всяком случае, совершенно ясно, что г-н Уэллс абсолютно не понял ни сути большевизма, ни, главное, России. Он не заметил того, что коммунисты прежде всего интернационалисты, что до интересов и благосостояния России как таковой им никакого дела нет, что всемирная революция им нужна не для установления экономических и политических сношений с Западом, а, наоборот, к установлению этих отношений они стремятся лишь как к средству вызвать всемирную революцию. Не понял он и того, что даже при снятии блокады, при восстановлении транспорта и проч. русские города все-таки будут голодать, ибо голод есть raison d’etre[121] и главная опора большевизма, без которой коммунисты не в состоянии будут держать в повиновении население при помощи одного лишь красного террора.

Но самое характерное в этом проекте то, что Россия в нем рассматривается только как географическое понятие, как некоторая площадь земли, способная производить известные продукты и потреблять известные товары. В этой географической области существует группа людей, захвативших власть, распоряжающихся всеми богатствами страны; эти люди энергичны, но неопытны, и они не прочь распродать некоторое количество захваченных ими богатств в обмен на нужные им товары. Так вот, их-то и надо поддержать, надо им помочь извлечь из этой площади земли как можно больше сырья, в котором так нуждается население европейских и американских государств. Они сами, эти люди, уже идут на это. Таинственный г-н Вандерлип, по-видимому, уже получил какие-то концессии… О том, что в этой географической территории существует население, что это население имеет свои традиции, свои желания, свои потребности, не только материальные, но и духовные, автор проекта совсем забыл. Как отнесется это население к проекту, это его мало интересует, ибо население все равно подавлено, и советскому правительству, конечно, ничего не стоит справиться со всякими попытками протеста, особенно если иностранные опекуны поддержат его в этом отношении. К тому же большевики говорят, что крестьяне их любят и что крестьянские восстания не заслуживают сколько-нибудь серьезного внимания. Русская интеллигенция, конечно, есть еще более quantite negligeable[122]. Что она не сочувствует большевикам, это г-н Уэллс, конечно, знает. Но он приписывает это тому, что интеллигенция в городах голодает. О том, что, кроме физических лишений, интеллигенция испытывает и моральные страдания, что главный кошмар в советском строе вовсе не голод, а именно чувство постоянного угнетения, животного страха смерти и безысходного рабства у ненавистного и презираемого хозяина, — этого г-н Уэллс даже и не понял. Да его и не интересует душа русского человека: «трезвый взгляд на вещи» заставляет заниматься только фактами, а не психологией. Это безграничное презрение к русской душе, а следовательно, и к России как к нации характерно не для одного только Уэллса, но и для большинства тех его соотечественников, которые, как и он, пытаются найти разрешение русского вопроса. Искреннего желания помочь настоящему русскому горю и узнать, хотят ли русские быть пол большевиками или не хотят, — этого желания у английских политиков искать нечего. Созыв Учредительного собрания, которое некоторые из них иногда ставят как условие признания того или иного русского правительства, есть не более как отговорка, формальный повод, на который иногда удобно сослаться. По существу, желания русского народа и русское общественное мнение никого из англичан, подобных Уэллсу, не интересуют, ибо они все глубоко презирают нашу полуазиатскую страну.

120

Каждому свое (лат.). — Прим. ред.

121

Разумное основание (фр.). — Прим. ред.

122

Незначительная величина (фр.). — Прим. ред.