Страница 24 из 37
Итак, день был прекрасный: Ланге насладился зрелищем белорусских крестьян, которые копали себе могилу. Ночь несколько огорчила Рудольфа. Унтер-офицер Кравинкель, Герд Фюрст и Леппаш хотели, чтобы Ланге чистил пулемет. А Ланге хотелось спать. После чего унтер-офицер Кравинкель «нарочно наступил на больную ногу» Ланге. Рудольф взвыл и записал: «Этот инцидент характерен для нашего взвода. Здесь дело не в нападках, которым я подвергался, а в том, что командование, организация и, к сожалению, даже товарищи — свиньи. Величайшие свиньи! При свисте пуль все теряют свои маски, и у каждого в глазах ярко светится эгоизм. Неспособность офицеров настоять на своем привела к тому, что наш взвод, еще недавно стоявший на высоте, превратился в разнузданную и ни на что не годную толпу. Недостает духа, который спаял бы нас воедино. Местность становится все более опасной. О приличном сне в машине не приходится думать. Один наступает на другого, и все ругаются».
Ланге попадает в Барановичи. До него прошла немецкая мотоколонна. Он пишет: «Жутко выглядит разоренный город». Потом он отмечает, что по дороге из Мира в Столбцы они видят только развалины. Ланге философствует: «Мы не ощущали никакого сострадания, но лишь колоссальную волю к уничтожению. У меня руки чесались пострелять из моего пистолета по толпе. Скоро придут СС и выкурят всех. Мы боремся за величие Германии. Немцы не могут общаться с этими азиатами, русскими, кавказцами, монголами».
Ланге находится во взводе, составленном из отборных головорезов, но он меланхолично замечает: «Мне больно, что мое воодушевление не находит себе отклика у товарищей. Напрасно я задаю себе вопрос: зачем же они добровольно записались в боевую часть?»
Эти гитлеровские «добровольцы» не чересчур храбры. Ланге пишет: «Когда я, переутомленный, наконец-то заснул, меня снова разбудили товарищи, боящиеся партизан и напуганные выстрелами. Возбуждение в машине достигло апогея, когда Герд стал меня дразнить. Экельман был на часах, его охватывал ужас при каждом шорохе».
Несется машина по дороге. В ней сидят гитлеровцы. Они дрожат от страха. Они боятся сосен и берез. И они грызутся друг с другом: пауки в банке.
Утешился Рудольф Ланге в местечке Круско: «Сначала у меня не было охоты идти за добычей, но, кончив бульварный роман, я тоже начал обыскивать покинутые дома. Двери мы взламывали ломами и топорами. Мы дошли до околицы деревни — я держал все время оружие наготове. Я собрал по три яйца с каждого дома».
И вот наступает то, о чем так мечтал бравый Ланге, — первый бой. Ланге вначале замечает: «Питание стало скудным.
Вдруг зажужжали русские самолеты». На следующий день: «Лейтенант Лодтнер отказался наступать — наступление отправило бы всех нас в райскую обитель и не имело никаких шансов на успех. Противник оказывает упорное сопротивление».
Наконец Ланге пишет: «Я должен сказать, что наш взвод не выдержал поставленного испытания. Час назад я не сказал бы этого, но теперь все ясно. Плохой сон в течение последних недель, скудная еда, старая рознь в нашем взводе и непривычное напряжение нервов привели к развалу взвода. Мы думали, что мы сможем подъехать к объекту на машине, внезапно атаковать врага, получить Железный крест и уехать. А случилось иначе… Но не моя задача укреплять в роте политические установки, любовь к фюреру и воодушевление».
Еще недавно Рудольф Ланге считал, что укреплять любовь к фюреру именно его задача. Но вот прошло всего двадцать дней, и взвод развалился. Лейтенант Лодтнер собирает солдат и грозит им полевым судом. Ланге уверяет, что виноват во всем Экельман, который струсил. Экельман обвиняет Ланге. Унтер-офицер Кравинкель обвиняет обоих. А лейтенант Лодтнер — всех. 19 июня, узнав о предстоящем походе, Ланге писал: «Боже, благодарю тебя, что ты создал меня немцем!» 12 июля Ланге скулит: «Все потеряно, зачем я родился?..» Нечего сказать, герой! Человеконенавистники. Пауки в банке.
20 сентября 1941 г.
23 сентября 1941 года
Немцы наступают на Ленинград. Пушкин переходит из рук в руки. Идут бои на побережье залива, на берегу Невы, в пригородах Ленинграда.
Немцы несут большие потери. На старшем ефрейторе Габеле нашли неотправленное письмо: «Россия. На пути в Петербург. Ночью заморозки. Нет ни шинелей, ни одеял. Я сказал бы, что мы замерзнем, если бы верил, что мы переживем огонь русских…»
Немцы пытаются устрашить Ленинград воздушными бомбардировками: по пяти, по восьми в день. Предписание Ленинградского совета, расклеенное сегодня на стенах города, предлагает ресторанам, парикмахерским, баням и другим коммунальным заведениями не прерывать работы при воздушных тревогах.
Вчера три бомбы упали в Неву. Мальчишки ловили оглушенную рыбу. Слышны морские орудия. Осень наступила до срока. Холодно, моросит. Повсюду баррикады, рвы. Вокруг города, несмотря на сильный артиллерийский огонь неприятеля, ленинградцы строят укрепления.
Ополченцы сражаются рядом с красноармейцами. В отряде Кировского завода шесть друзей как бы символизируют братство народов: русский Ерунов, белорус Лешко, начальник цеха эстонец Гмино, слесарь еврей Окунь, бригадир украинец Голенко, поляк Вексель.
Академик Банков продолжает работать над металлургическим исследованием. Композитор Шостакович заканчивает Седьмую симфонию.
А вздыбленные кони из бронзы как будто прислушиваются к близящимся раскатам орудий.
Жизнь и смерть
Адъютант генерала Гудериана, лейтенант Горбах, был убит в боях возле Погара. В кармане лейтенанта нашли неотправленное письмо. Рядом с пустым бахвальством («через десять дней мы сомкнем кольцо вокруг Москвы в Туле») в письме имеются ценные признания. Лейтенант пишет:
«Вы спрашиваете, какого я мнения о русских. Могу только сказать, что их поведение во время боя непостижимо. Не говоря о настойчивости и хитрости, самое примечательное у них — это невероятное упрямство. Я сам видел, как они не двигались с места под сильнейшим артиллерийским огнем. Брешь тотчас заполнялась новыми рядами. Эта звучит неправдоподобно, но я это видел часто своими глазами. Это — продукт большевистского воспитания и большевистского мировоззрения. Жизнь отдельного человека для них ничто, они ее презирают…»
Немецкий лейтенант прав, говоря о беспримерной храбрости наших людей, об их священной стойкости, которую он именует «упрямством». Но не дано гудериановскому адъютанту понять душу наших людей. Он смеет рассуждать о человеке! Да в его Германии нет людей, там только машины, автоматы, роботы. А наши бойцы — живые люди. Один не похож на другого. Позади у каждого своя молодость, свое тепло, своя любовь. Но всех нас вяжет в одно любовь к свободе, привязанность к родине, чувство человеческого достоинства. Мы знаем, что такое настоящая жизнь, жизнь во весь рост, жизнь в полный голос. Эта жизнь настолько прекрасна, что ради нее каждый боец готов отдать свою жизнь.
Против нас идут кавалеры черепа. От них веет могильным тленом. И вот один из этих служителей смерти говорит, что мы презираем жизнь. Слепец, он видел, как русские идут в бой, он видел, как русские не боятся огня, и он не понял одного: не жизнь мы презираем — смерть. И, если будет нужно, каждый из нас примет смерть ради жизни, ради счастья наших детей, ради чести нашей земли.
В суровые дни испытаний, глядя смерти в глаза, мы присягаем на верность живой жизни.
23 сентября 1941 г.
Каннибалы с погонами
Генерал Кюблер, командир 49-го горно-армейского корпуса германской армии, прославил себя варварским разгромом Винницы. Теперь генерал предстал перед нами в новом свете. Этот гуманист рассуждает о том, что надлежит делать с советскими ранеными, попавшими в немецкие руки. Генерал выражается сухо и абстрактно:
«Медицинская помощь раненым русским пленным оказывается только при условии, если в наличии имеются в достаточном количестве лекарства и перевязочные средства, с учетом своих собственных потребностей на дальнейшее время и возможности подвоза санитарного имущества. Запрещается перевозить русских раненых к перевязочным пунктам в машинах санитарных частей».