Наше небо

Но врач не произнес ни единого слова. Черкнув что-то пером, он протянул мне листок; от волнения я не мог взять его в руки.

Меня приняли в летную школу.

Весной 1928 года я приступил к обучению летному делу. Впервые на самолете поднялся в воздух.

Пилотировал опытный летчик Ревенков, низенького роста, не расстававшийся с короткой трубкой. Курил он всегда и всюду, даже в полетах. Первый полет, которого я так долго ждал, меня немного разочаровал, до того все было спокойно и необычайно просто.

Сразу же после взлета я начал по карте сличать местность, но скоро запутался. Ревенков, делая бесконечные виражи и восьмерки, лишил меня всякой ориентировки.

После первого ознакомительного полета мы приступили к первоначальному обучению рулежке. Мы должны были научиться вести самолет на землю по прямой, производить развороты на девяносто градусов и кругом, познакомиться с управлением самолета. Машина, на которой мы проходили рулежку, не взлетала — крылья ее были порваны, то есть освобождены от верхнего покрытия, отчего самолет имел ничтожную подъемную силу и большое сопротивление. В сильный ветер или с трамплина такой самолет может подскочить вверх не более, чем на один-полтора метра. Копоть и отработанное масло толстым слоем покрывали фюзеляж и крылья самолета, на котором мы учились рулить. Держать этот самолет в чистоте стоило огромных усилий.

В школе мы научились не только летному делу. Стояли на часах, были дневальными, дежурили на кухне, чистили картофель.

Отлетала дешевая книжная романтика. В школе мы услышали о подвигах наших летчиков в гражданской войне, о подлинной героической романтике.

В 1929 году я был принят кандидатом в члены ВКП(б).

Летом этого же года меня перевели в город. Здесь-то и началась настоящая, повседневная летная учеба. Инструктором в нашу группу назначили молодого летчика Аникеева, только что окончившего эту же школу. Обучение началось на самолете типа «Avro bebi», по-нашему он назывался «У-1» (учебный первый). Это был двухместный биплан деревянной конструкции с ротативным девятицилиндровым мотором «РОН» в сто двадцать лошадиных сил.

В один из первых же полетов с Аникеевым неожиданно получаю по телефону распоряжение:

— Возьмите управление в руки и ведите самолет по горизонту.

С подчеркнутым спокойствием, точно такие приказания мне приходилось слушать каждый день, скрывая внутреннее волнение, берусь за управление. Десятки раз я слышал наставление инструктора, что ручку нужно держать свободно, что сила не нужна, но все вылетело из головы. Я так сжимаю ручку управления, что даже пальцы хрустят. Через несколько минут от напряжения я становлюсь мокрый, и даже ручка управления становится влажной. На языке инструкторов такое управление называется «выжиманием из ручки воды».

Пот с меня лил градом, а полета по горизонту не получалось. Самолет шел то вверх, то вниз, то в один, то в другой бок, словно издеваясь над всеми моими усилиями.

О тех пор как я впервые взял в руки руль, прошло десять лет, но и теперь, садясь в кабину самолета, не могу без усмешки вспомнить мои первые попытки вести самолет по горизонту.

Летали каждый день. Я привыкал к самолету. Привыкал и самолет ко мне. С Аникеевым я уже летал на высший пилотаж — делал петли, перевороты через крыло, виражи.

Так я сделал девяносто полетов.

Лечу один

Как-то после полета инструктор, вместо того чтобы зарулить к стартеру, приказал мне рулить на вторую линию и, прирулив, выключил мотор. Затем, приказав выбросить подушку с переднего сиденья, вытащить ручку, привязать ремни, чтобы они не болтались в кабине, спросил:

— Полетишь сам?

Я знал, что должен наступить день, когда мне зададут такой вопрос, однако не думал, что это будет так скоро. Немного растерявшись, все же ответил:

— Конечно, полечу.

Инструктор, как мне показалось, нахмурился и строго сказал:

— Задание: нормальный взлет, набор сто пятьдесят, метров первый разворот, набор триста метров, нормальная коробочка (то есть полет по четырехугольнику), расчет с девяноста, посадка на три точки в ограничителях.

Подруливаю к стартеру, прошу старт. Вижу взмах белого флага, даю газ и взлетаю.

«Лечу один! Дядьки впереди нет. Довольно полетов с инструктором!»

Но раздумывать теперь не приходится. Высота уже сто пятьдесят метров, нужно сделать правильный первый разворот. Затем наступает время производить расчет. Рассчитываю, сажусь в ограничителях на три точки, но в момент посадки забываю включить мотор, и мотор останавливается. По неписанному летному правилу, когда останавливается мотор, взваливают себе на плечи грязный хвост самолета и оттаскивают его с посадочной полосы на взлетную. Так пришлось сделать и мне.

Первый полет совершен, хотя и не совсем удачно. Каждый следующий самостоятельный полет мне доставлял какую-то удивительную радость.

— Вот, — говорил я себе, — какая машина тебе подчиняется, Костя!

Любой летный день был праздником. Если небо ясное, день безветреный, — настроение было прекрасным. Стоило измениться погоде, как менялось и настроение. Иной раз не летали день-два, — такие дни для меня тянулись, как недели.

Я беспрерывно смотрел то на небо, то на барометр, ожидая хорошей погоды.

Продолжая полеты на учебном самолете, совершенствуя взлеты и посадку, я чувствовал, как машина все лучше и лучше понимает меня, начинает беспрекословно подчиняться мне. Одновременно возникла излишняя самоуверенность, которая и подвела меня.

Неудачи

Наша группа уже заканчивала полеты на учебном самолете. Шли последние занятия. Каждый из нас должен был добиться безукоризненных взлетов и посадок.

Все мы стремились к тому, чтобы сесть как можно ближе к «Т».

Первые две посадки я делаю, как у нас говорят, с «недомазом» в десять-двадцать метров. Заключительную третью посадку, понадеявшись на свое мнимое уменье, делаю без точного расчета. В результате вижу, что промазываю. Слева от меня уходит так страстно желаемое «Т», и я несусь к первому ограничителю.

Желание во что бы то ни стало не выйти из ограничителя ослепило меня. Вопреки всему, сажаю машину тогда, когда она еще не потеряла скорости. Случилось что-то непоправимое. Самолет сел на одно колесо, правая сторона шасси, не выдержав, сломалась.

Шасси на учебной машине держится на стяжках и расчалках. Две боковые стойки, на которых крепится ось, носят прозвище «козьи ножки».

И вот правая «козья ножка», не выдержав удара, подкосилась. Машина легла на правое крыло, задрав кверху левое. С трудом вылезаю из кабины.

Сознание непоправимости проступка все сильнее охватывало меня. Я стараюсь не глядеть на инструктора и товарищей.

Думая о предстоящем разговоре с секретарем партгруппы, я сгорал от стыда. Инструктор да и все товарищи первое время избегали смотреть на меня, — так велико было их огорчение.

Да и как не огорчаться, если из-за моей поломки группа с первого места отошла на третье.

Наш выпуск первым в школе осваивал зимние полеты при низких температурах на учебном самолете.

Закутавшись во все теплое, что только можно было достать, неуклюжие и бесформенные, стояли мы на старте в ожидании полета.

Тот, кому надо было лететь, кутал лицо в теплый шерстяной шарф так, что открытыми оставались только глаза. Так велик был наш страх перед морозом.

Успехи нашего выпуска показали, что и в мороз можно учиться летать на открытых учебных самолетах.

Много хлопот нам доставляли очки. Теплое дыхание инеем оседало на стеклах. Очки становились настолько непрозрачными, что через них трудно было что-нибудь разглядеть. Пробовали натирать стекла изнутри мылом, но и это мало помогало. В те дни, когда я учился, мы попросту предпочитали летать без очков.

Во время этих зимних полетов я сделал первую вынужденную посадку. Правда, произошла она не по моей вине.