Страница 40 из 50
В Митюшихе, помнится, припайный лед уже ослаб. Стали на него выгружаться. Один ГТС у берега провалился. Говорили, был в нем главком Горшков. Слава Богу, обошлось — машину успели подцепить и вытащили. Весна. Тепла еще нет, распута страшная — автомашины с радиостанциями таскали тракторами. Жилья нет — жили прямо в машинах. Бани нет — с мая по сентябрь мылись в тундровых лужах.
В 1956-м, видимо, действовал мораторий — взрывов не было. Но, верно, не надеялись на него, если строили зону Д-1, а вокруг нее — подземные КП и бункеры с аппаратурой, и строили ударно. Вот как построили, так я и вернулся на «Эмбе» в Молотовск.
Какая она на вид — «атомная бомба»? Возвращался я как- то из увольнения в город и вижу — краснопогонники на причале оцепили «Эмбу». Свои ребята шепнули — грузят ядерное устройство. Что-то вроде ящика-шкатулки. В корме у «Эмбы» — радиоприемный центр, вот там, в телетайпной, эту «шкатулку» заперли, дверь опломбировали, охрану выставили, и сразу же отпихнули нас от причала. Пошли мы снова в бухту Черную.
В Митюшихе рвали водородные бомбы, и была так называемая «площадка» — целый комплекс сооружений для наблюдения. Туда меня с «Эмбы» отрядили, и там я Михаила
Яковлевича Земчихина снова встретил — он командовал площадкой. Стали готовиться к взрыву. Высоких чинов в бункере много собралось. Командир над всеми — контр-адмирал Петр Фомич Фомин. Мое место — на УКВ связи с «носителем» — самолетом, который бомбу нес. Переговоры с летчиками велись не напрямую, а определенными кодами, по односторонней связи. С самолета: «Подхожу к цели». «Вышел на цель». «Груз сброшен». «Парашют раскрылся». «Ухожу». А потом рев двигателей на форсаже — летчикам подальше убежать надо.
Первого водородного взрыва я не видел. И удара его не почувствовал. Но он, видимо, мощным был, потому что минут через 5–7 на связь с нами вышел главком Горшков, и в голосе у него тревога: «Люди живы?»
Наш бункер находился в зоне Д-8, и вторую водородную бомбу кидали в зону Д-1. Между ними — километров 90. А бункер у нас — бронированный, и в нем всего два иллюминатора, можно сказать, крохотных — диаметром 120–150 мм. Как бомба рванула, вспышка такая, что в нашем подземелье без темных очков можно было глаза потерять. Все оцепенели, молчат, а через секунды адмирал Фомин: «Ну, сейчас ломать будет». Я эту его фразу на всю жизнь запомнил — ждали ведь, как ударная волна докатится. Страшно. Но не докатилась. Или дошла, но не тряхнула, хотя дело свое бомба сделала. Я потом с вертолетчиками был в зоне. Жутко! Все, что было там из металла, все с камнем спеклось!
Однажды на «Эмбе» шли мы с Новой Земли на материк и попали в шторм, нет, в штормище — все 11 баллов! Ох, и поваляло же наш пароход! Так кидало и кренило, думали, перевернемся. И вот разом «зачерпнули» бортом 100 тонн воды, не меньше. Аврал! А помпа не работает! Что делать? Тогда выстроили живую цепочку из корабельных низов на палубу и ведрами соленую воду — наверх. Мотает, валяет нас, а мы ведрами — 100 тонн!
У меня после того шторма первая седина появилась. Знаете, злобное море бывает страшнее атомной бомбы.
Северодвинца Геннадия Яковлевича Сорокина больше знают как ответственного сдатчика атомных подводных лодок. Гораздо меньше известно о его причастности к другому океану — воздушному. Между тем, Геннадий Яковлевич — бывший летчик дальней авиации, командир огневых установок самолетов с реактивными двигателями, как указано в его военном билете. В экипаже бомбардировщика Ту-16 он участвовал в первых испытаниях атомного оружия на Новой Земле. В настоящее время возглавляет работу городского Совета ветеранов подразделений особого риска.
— Первый раз меня призывали в армию, когда я работал на молотовском заводе № 402 в сдаточной команде крейсера «Мурманск». В команде в основном молодежь, те что постарше — ходили в старшинах. В июле 1954-го, когда крейсер проходил испытания в море, многие из нас получили повестки в военкомат. Но сдаточный механик «Мурманска» Иван Дмитриевич Осипов забрал у всех нас эти повестки: ни в какую армию не пойдете — нужно сдавать корабль. В общем, с военкоматом в тот раз дело как-то уладили. Но мы от своего армейского призыва отстали на год.
В 1955-м я уже работал в цехе 42. Здесь заложили заказ 254 — первую советскую атомную лодку. Я был в бригаде, которая работала в носовом отсеке и на главных механизмах, торпедных аппаратах. В октябре снова пришли повестки из военкомата. А директор завода Егоров, так говорили, находился в отпуске. За него оставался Камерский. Заказ 254, понятно отчего, считался самым важным, но, видно, Камерскому нас не удалось отстоять. Призвали. Я уже был в Конотопском училище, как вдогонку пришла бумага с завода, мол, в связи с острой производственной необходимостью верните нашего призывника. Наверное, Егоров вернулся и предпринимал меры, чтоб не оголить важный правительственный заказ. Может, кого-то и удалось ему вернуть, а со мной не вышло — нас уже многому обучили, дали курс подготовки и даже по экипажам расписали.
Конотопское училище готовило воздушных стрелков-радистов для дальней авиации. Реактивные бомбардировщики Ту-16 уже поступали на вооружение. Вот на такой я и попал, в экипаж капитана Павла Петровича Епишина. Распределились мы сначала в Эстонию, в Тарту. Здесь на аэродромах стояла воздушная армия генерал-майора Гусарова. Сделали первые вылеты, в городе Сольцы — это Новгородская область, сдали летную подготовку, а в 1958-м стали собираться на Север. Перелетели в Оленегорск, есть там такой поселок Высокий. Солидный аэродром — взлетно-посадочная полоса 4 километра, позже ее еще на полкилометра удлинили. Вот здесь я и служил — сержант, командир огневых установок самолетов с реактивными двигателями.
Но в Эстонию потом возвращались. Раз в год мы должны были сдавать бомбометание. Для этого и летали в Эстонию — в море, недалеко от Палдиски есть остров — его использовали как полигон А вот огневую подготовку сдавали на полигоне под Кировском: стреляли по мишеням с высоты 300 метров — авиационные пушки били 1200 выстрелов в минуту. Впечатляет!
В нашу эскадрилью входили три отряда. В каждом из них — по три реактивных бомбардировщика Ту-16. Еще эскадрильи придавался вертолет и самолет Ил-14. Бомбардировщики считались высотными — мы летали на 11 тысячах метров, в кислородных масках.
А летали много — три раза в неделю. Над нейтральными водами, вдоль побережья Норвегии шли до севера Англии. Расстояния, конечно, большие, поэтому ходили с дозаправкой в воздухе. Однажды возвращались, приняли их маяк за свой и едва не очутились в Норвегии. Но вовремя сообразили — ведь не долетели километров 600 до Оленегорска и отвернули.
Летали и на Шпицберген, и к Гренландии. Был случай — сели на Земле Франца-Иосифа, и вот там застряли на неделю — из-за метели не могли взлететь.
Нас называли — эскадрильей разведки погоды. Но это название. Разведкой погоды занимались другие, а у нас была другая разведка — в бомболюках самолета установили 6 специальных фотоаппаратов с проекционным экраном — 500X500. Они работали на автоматике, и управлял ими штурман. Фотосъемку вели по маршруту следования. Что именно и где отснять, указывалось в полетном задании. Как только мы возвращались на аэродром, тут же следом садился самолет из Москвы, чтоб забрать наши кассеты для проявки и расшифровки снимков. С этим делом все было четко отлажено.
В полетах над Атлантикой нас обычно сопровождали американцы. Они взлетали с норвежского аэродрома в Варде, встречали нас над нейтральными водами и вели. Летели мы близко друг к другу — даже лица различали.
Это про наши полеты на Запад, а были еще и полеты на Восток.
Маршрут обычно такой: из Оленегорска шли на Рогачево, потом вдоль побережья на север Новой Земли — за Маточкин Шар и полуостров Адмиралтейский, там поворот — и через Карское море, на Диксон, там новый поворот — сначала курс на Амдерму и дальше — Архангельск, Петрозаводск, Оленегорск. Делали такой вот большой круг, и тоже фотографировали, Архангельск и Северодвинск в том числе. И Новую